Анна Масс - Писательские дачи. Рисунки по памяти
А потом наступила летняя сессия, пришлось приналечь, чтобы наверстать не доученное и не дочитанное. Просиживала в читалке и в Ленинской библиотеке. К собственному удивлению, почти все сдала, даже марксизм, хоть и с грехом пополам, завалила только старославянский, а по советской литературе получила даже «отлично». Требования на нашем вечернем были щадящие. Готовящемуся рядом со мной вечернику по имени Вася достался билет про ранние поэмы Маяковского. Он обернулся ко мне: «Какие у него ранние?» — «Ну, „Облако в штанах“». — «Во, дает! — удивился Вася. — В каких еще штанах?» Знаток ранних поэм Маяковского получил «хор».
Старославянский я, однако, так и не смогла пересдать.
Милка Гаврилова все экзамены сдала на «отлично».
От мамы я хвост по старославянскому скрыла. Мама с облегчением вздохнула и достала мне путевку в Коктебель, в Дом творчества писателей. Напрасно я отбивалась: мы же с компанией договорились — в Хлебниково, ходить на яхтах!
— Глупости! — сказала мама. — Что значит договорились? Что они без тебя не обойдутся, что ли? Тебе нужно общаться с людьми своего круга. Ты сама увидишь, насколько это интереснее. Мне таких трудов стоило достать путевку! Коктебель! Да они все тебе будут завидовать!
Может, мама права? А вдруг?! Вдруг именно там, у моря, где ажурная пена, меня ожидает та самая встреча!..
Лёка
В первый же день на пляже я так сожгла спину и ноги, что несколько дней могла лежать только на животе, а потом с меня начала клочьями облезать кожа. Не могла выйти на солнце, валялась на кровати и читала.
Поселили меня в длинном деревянном строении так называемого Ленинградского корпуса, с комнатками-каютами, выходящими на узкую палубу-галерею, где по вечерам собирались и спорили на разные темы пожилые писатели. Моей соседкой по комнате оказалась киевлянка, студентка последнего курса биофака, чем-то похожая на Виру, даже имя было столь же необычное — Лёка. Они внешне были одного типа — Лёка тоже миловидная, с тонкой, гибкой фигуркой, волосы стянуты сзади резинкой наподобие конского хвоста. Только в отличие от Виры, у которой «ничего еще не было», у Лёки давно уже всё было, и она, от души хохоча над моей неосведомленностью, с удовольствием рассказывала мне про «это», не утруждая себя эвфемизмами. Так же, как к Вире, к ней часто приезжал молодой человек, правда, не жених, а просто знакомый, тоже киевский студент, Боря Сергуненко. Он проводил лето у родственников в Феодосии. Боря входил в нашу комнатку, дочерна загорелый, с фигурой как у Тарзана, непринужденно заваливался на одну из наших кроватей, курил, острил, подтрунивал над моим неудачным опытом загорания под южным солнцем, приставал с вопросами, от которых я конфузилась, например, выпытывал, целовалась ли я уже с кем-нибудь. Он говорил, что собирается стать писателем и копит рассказы женщин об их первом поцелуе.
А я еще ни с кем не целовалась, если не считать игру в бутылочку, в феврале, на дне рождения у Наташи Абрамовой. Наташа пригласила своего приятеля, Толю Агамирова, и убеждала всех, что он очень похож на Ива Монтана. И правда, было сходство: худой, красивый, в обтягивающем свитере под горло и улыбка одной стороной рта. Раскрученная им бутылка дважды указывала горлышком на меня, и мы уходили целоваться в соседнюю комнату. Я дико смущалась, но делала вид, что мне не впервой.
А больше я ни с кем пока не целовалась, но мне стыдно было признаться в этом Боре, и я что-то мямлила, строила из себя «загадочную женщину». Он мне очень нравился, и я изо всех сил старалась этого не показать. Да если бы он и догадался — что с того?
Покурив и потрепавшись, он делал знак Лёке, и они уходили погулять в горы, взяв зачем-то с собой байковое одеяло. А я шла на пляж, где ко мне подсаживался один из отдыхающих, вроде бы писатель, вроде бы «нашего круга», как сказала бы мама, но совершенно мне не симпатичный. Я спасалась от него в море (он к тому же и плавать не умел, тоже мне Мартин Иден).
Если Боря не приезжал, мы с Лёкой совершали путешествия вдвоем или взяв в спутницы немолодую украинскую поэтессу. Ходили на могилу Волошина, в Лягушачью бухту, съездили в Судак и — с экскурсией — в Новый Свет. Вечером ходили с Лёкой на танцы в соседний дом отдыха Медсантруд.
Возвращались в свой Ленинградский корпус ночью и долго еще не спали. Лёка развлекала меня рассказами о своих многочисленных романах. Рассказы были почему-то все очень смешными, мы обе хохотали так, что нам в стены с двух сторон стучали возмущенные писатели. Зато утром мы с ней дрыхли чуть ли не до обеда.
В общем, это было довольно пустое времяпрепровождение, если не считать, что я нахваталась от Лёки теоретических познаний в той области, которую не изучают на филфаке, да научилась курить. Лёка и раньше курила, и мы с ней нахально дымили папиросами «Дукат» под осуждающими взглядами соседей.
То, о чем я мечтала, когда сюда ехала — встреча, любовь, — не произошло. Мои романтические фантазии грустно осели на дно души, как взбаламученный кофе оседает на дно чашки.
А когда путевка кончилась и я вернулась в Москву, узнала: Милку Гаврилову как отличницу перевели на очный, журналиста Вову посылают по обмену студентами в Болгарию, а меня из парусной секции отчислили за прогулы.
2 сентября 1955 г.
Сегодня позвонил Сашка Богословский и пригласил в кино. Мы пошли в «Ударник» на «Мадам Икс». Картина скучная, Сашка еще скучнее. На даче он не казался таким занудным. В кино брал мою руку и мял своими липкими руками. Противно. На обратном пути, не переставая, хвастался и всячески набивал себе цену. Неужели я не встречу человека, который бы мне понравился и которому бы я тоже понравилась? Я бы могла влюбиться в такого человека, как Боря Сергуненко, но вряд ли мы с ним когда-нибудь встретимся, он уже и забыл меня давным-давно. И вообще, если я немного и нравилась ему, то только как забавная собеседница, не более.
10 сентября 55 г.
Опять звонил мне этот кретин Сашка, долго убеждал, что хочет меня видеть, что я ему нравлюсь, и тому подобное. Еле от него отвязалась. Сказала маме — если еще позвонит, говорить, что меня нет дома.
Теперь о другом. Мама нашла те два моих дурацких стихотворения про Коктебель (которые, между прочим, лежали в моем дневнике, а дневник — в письменном столе, так что у меня есть подозрение, что она и дневник мой читает) и теперь твердит, чтобы я писала стихи, что папа их покажет Павлику Антокольскому, и если они Павлику понравятся, он их рекомендует в какой-нибудь журнал, и вообще, пока жив Павлик, надо пользоваться.
