Хескет Пирсон - Бернард Шоу
На книге Шоу многие погрели руки, и только автор остался ни с чем, признаваясь, что написал ее для забавы и жалеет, что стал причиной всего этого ребяческого восторга: «Бой в перчатках и рассчастливая концовочка, до которой я никогда прежде не унижался, впервые принесли мне позорный успех среди благожелательных рецензентов и у многотысячной читающей публики. Но я успел задуматься о содеянном, и чувство собственного достоинства забило тревогу. Я решил оставить выписывание характеров и… засесть за роман, который поднимал бы большую социальную тему».
Поднять большую социальную тему оказалось делом утомительным. Две главы чудовищного объема только-только подвели его к существу вопроса. Он бросил работу, и в журнал пошла лишь вводная часть сочинения, вышедшая потом отдельной книгой под заглавием «Социалист-затворник». В связи с этой книгой Шоу выскажет любопытное наблюдение о своем творческом методе: «Бьюсь я однажды в читальном зале Британского музея над началом пятого и последнего своего романа «Социалист-затворник» — и вижу: сидит и трудится за соседним столиком на редкость привлекательная, просто притягательная молодая особа, лицо решительное, живое, умное. Увидел я это лицо и как в душу заглянул: так родился характер Агаты Уайли. Мы за все время не обменялись и словом, не познакомились. Я видел-то ее всего несколько раз и все при тех же обстоятельствах. А назови я сейчас ее имя, которое, кстати, сделалось известным в литературе — как и я, она писала тогда роман, и, может быть, мой профиль вдохновлял ее в работе над образом героя, — выдай я, стало быть, ее имя, и сочтут ее бесповоротно Агатой Уайли да еще приплетут бог весть какую скандальную ерунду, кивая на наше якобы близкое знакомство. Я всегда пользовался живой моделью, как художник, и добавлю — работал в манере художника: иногда самый верный образ рождался из близких, личных отношений с прообразом, а случалось, он возникал в сознании благодаря брошенному взгляду, как в случае с Агатой. От одного такого взгляда могла возникнуть цепь обстоятельств настолько правдоподобных, что мне доводилось выслушивать упреки — мол, бессовестно лезу в чужие дела. Можете мне не верить, но однажды я придумал для одного из моих героев лакея, а потом выяснилось, что именно такой лакей и служил у его живой модели! Я копировал природу с разной степенью точности, разрываясь между крайностями: добросовестным выписыванием всего, что я наблюдал, и игрой воображения, подсказанной случайным взглядом или рассказом. В одной и той же книге или пьесе я сводил вместе житейские наблюдения и то, что принято называть вымышленными характерами и традиционными литературными персонажами».
С романами Шоу не везло. Отослав рукописи английским и американским издателям, он собрал около шестидесяти отказов. Тяжелые свертки в грубой оберточной бумаге не задерживались на одном месте, и каждое их возвращение поднимало серьезный финансовый вопрос: где изыскать полшиллинга, чтобы отправить рукопись к очередному адресату? И за все время — ни одного ободряющего слова.
Это ожесточило Шоу, укрепило в нем самонадеянность и безразличие к славе и хуле. В свой срок все романы, кроме первого, вышли в периодических изданиях, теперь уже давно забытых. В Америке появились пиратские перепечатки, причем одно издательство взялось за свое дело так рьяно, что Шоу счел себя наконец признанным и передал издательству права на следующие свои работы. Другая фирма, «Братья Харпер», издавшая в 1887 году книгу Шоу, отблагодарила его десятью фунтами и, поскольку об авторском праве тогда еще не могло быть и речи, заручилась лишь моральным правом на издание Шоу. Спустя несколько лет конкурирующая фирма наплевала на мораль и выпустила свое издание. Шоу тотчас вернул десять фунтов, коль скоро моральное право не оправдало себя. «Харпер чуть не помер от удивления, получив свои десять фунтов обратно. С тех пор они мне таких подарков не делали».
Доходы Шоу позволили ему в 1892 году заявить, что между 1889 и 1891 годами его гонорары от продажи романов возросли на сто семьдесят процентов. Мотай на ус, издатель, если ты ищешь беллетриста с быстро растущей популярностью! «Сомневаюсь, чтобы кто-нм-будь еще из современных писателей мог похвастаться такой цифрой, — говорил Шоу. — Сто семьдесят процентов. И это еще приуменьшено. Вот точные цифры: 2 шиллинга 10 пенсов за 1889 год и 7 шиллингов 10 пенсов за 1891-й».
В течение первых девяти лет жизни в Лондоне мать Шоу давала сыну и кусок хлеба и крышу над головой; правда, одеть его прилично было ей уже не по средствам, каковые слагались из платы за уроки музыки, мужниного пособия, остатков от наследства в 4000 фунтов и процентов по заложенному имуществу в Ирландии — скажем, фунт в неделю. «Истинный художник, — говорит Тэннер в «Человеке и сверхчеловеке», — скорее допустит, чтобы его жена голодала, дети ходили босыми, семидесятилетняя мать гнула спину ради его пропитания, чем станет заниматься чем-нибудь, кроме своего искусства». Шоу поступал именно так и секрета из этого не делал: «Был я крепкого здоровья, смышленый малый, силою господь не обидел, и моя помощь была очень нужна семье — в те годы мы перебивались из последних сил. А вместо того я предпочел сесть всем на шею — поступок чудовищный в представлении крестьянского парня из какого-нибудь романа. Да, чудовищный, и решился я на него без всякого смущения. В борьбу за существование я не ввязался — ввязал в это дело матушку. Не стал и отцу опорой в старости — и на нем повис, как медаль. В награду отец дожил до того момента, когда смог прочесть в журнальчике рецензию на один из моих дурацких романов; рецензию написал мой близкий друг и прочил он мне немалую будущность. Думаю, это было неплохое вознаграждение, вряд ли хуже пособия, которое благодарный сын наскребает папаше на хлеб каким-нибудь жалким трудом. Ну, хуже ли — лучше, это было единственное, что он получил за вспомоществование, посылаемое нам из Ирландии. Вдобавок к этому мать гнула старую спину на поприще музыки, которой прежде отдавалась бескорыстно. А я участвовал только в расходах. Люди поражались моему бессердечию. У одной молодой и романтичной леди достало мужества открыто и нелицеприятно высказать свое возмущение — «за что я и уважаю ее», как сказал Пепис о жене корабельного плотника, отвергшей его домогательства[15]. Подобно Комусу[16], я был неуязвим для болтовни горе-моралистов. Я писал свои пять страниц в день и на горбу матери выезжал в люди — а не в рабы».
БЕДНОСТЬ, КАРТОШКА И ПОЛИТИКА
Между 1876 и 1885 годами Шоу редко выезжал из Лондона. Честно говоря, он за все это время не менял, кажется, даже костюма. Он был гол как сокол и зачастую стыдился показываться днем на людях:
