Ромен Роллан - Жизнь Микеланджело
И порабощенная Флоренция отвечает на его стоны[195]:
Пребудьте вы в своем священном строе,
Ведь кто решил, что вас меня лишает, —
От страха не вкушает преступленья.
Так любящим печальней положенье
В обильи, что страстей смиряет волны,
Чем в горестях, когда надеждой полны[196].
Надо представить себе, чем для тогдашних душ было взятие Рима, и падение Флоренции: ужасающим банкротством разума, крушением! Многие от него уже не отравились.
Себастьяно дель Пьомбо впадает в гедонистический скептицизм:
«Я дошел до такого состояния, что вселенная может рухнуть, не причинив мне ни малейшего беспокойства… Я смеюсь надо всем… Мне кажется, что я уже не тот Бастьяно, каким был до взятия Рима, я не могу опомниться»[197].
Микеланджело подумывает о самоубийстве:
Коль может кто уйти от жизни тленной,
Смертельные к тому направив меры,
Конечно, первым — тот, кто, полон веры,
Живет здесь в рабстве, жалкий и презренный[198].
Его дух охвачен судорогами. В 1531 году он заболевает.
Тщетно Климент VII старался его успокоить. Он передавал ему через своего секретаря и через Себастьяно дель Пьомбо, чтобы он не переутомлялся, соблюдал меру, работал не спеша, совершал иногда прогулкд и не низводил себя до положения поденщика[199]. Осенью 1531 года опасались за его жизнь. Один из» его друзей писал к Валори: «Микеланджело истощен и похудел. Я говорил о нем недавно с Буджардини, и с Антонио Мини: мы сошлись на одном, — что ему немного осталось жить, если об этом серьезно не позаботиться. Он слишком много работает, мало и плохо ест, спит еще того меньше. Вот уже год, как он страдает головными болями и болезнью сердца»[200]. Климент VII на самом деле встревожился: 21 сентября 1531 года он издал грамоту, запрещавшую Микеланджело, под страхом отлучения от причастия, работать над чем‑либо другим, кроме гробниц Юлия II и Медичи[201], чтобы беречь свое здоровье и «быть в состоянии более долгое время прославлять Рим, свой род и себя».
Он оберегал его от назойливости Валори и от богатых нищих, которые по обыкновению клянчили у него произведения искусства и навязывали Микеланджело новые заказы. «Когда от тебя просят картины, — писал он ему через других, — привяжи кисть к ноге, сделай несколько линий и скажи: — Картина готова»[202]. Он выступил посредником между Микеланджело и наследниками Юлия II, которые становились угрожающими[203]. В 1532 году был подписан четвертый договор между представителями герцога Урбинского и Микеланджело относительно гробницы: Микеланджело обязывался сделать новую модель памятника, сильно уменьшенную[204], выполнить ее в течение трех ле г и уплатить все издержки, так же как и 2000 дукатов, в счет сумм, полученных им ранее от Юлия II и его наследников. «Достаточно, — пишет Себастьяно дель Пьомбо, — чтобы в произведении хоть немного вами попахивало» (un poco del vostro odore)[205]. Печальные условия, так как Микеланджело сам расписывался в несостоятельности своего большого проекта, и при этом ему нужно было еще приплачивать! Но из года в год это была действительно несостоятельность его жизни, несостоятельность Жизни, в которой Микеланджело расписывался каждым из своих исполненных отчаяния произведений.
Вслед за проектом памятника Юлию II рухнул проект гробницы Медичи. 25 сентября 1534 г. Климент VII умер. Микеланджело, на его счастье, не было! в то (время во Флоренции. Уже давно жил он там в беспокойстве, так как герцог Алессандро Медичи его ненавидел. Не питай он такого уважения к папе[206], он велел бы убить Микеланджело. Враждебность его еще обострилась после того, как Микеланджело отказался содействовать порабощению Флоренции и не захотел возводить башню, которая господствовала бы над городом: черта мужества, показывающая, насколько велика была в этом робком человеке любовь к родине. С этих пор Микеланджело всего ожидал со стороны герцога, и когда Климент VII умер, он своим спасением был обязан исключительно случаю, которому угодно было, чтобы он в ту минуту находился вне Флоренции[207]. Он туда больше he вернулся. Ему не пришлось больше ее увидеть. Вопрос о капелле Медичи отпал, она никогда не была окончена. То, что нам известно под этим именем, имеет лишь отдаленное отношение к тому, о чем мечтал Микеланджело. До нас дошел, самое большее, скелет стенных украшений. Не только Микеланджело не окончил даже половины статуй[208]и картин, которые он задумал[209], но, когда позднее ученики старались восстановить и восполнить его замысел, он не был даже в состоянии сказать им, в чем этот замысел состоял[210]: такоЕо было его отречение от всех начинаний, что он все позабыл.
23 сентября 1534 года Микеланджело вернулся в Рим, где ему суждено было остаться до самой смерти[211]. Он покинул его за двадцать один год перед тем. За эти двадцать один год он сделал три статуи для неоконченной гробницы Юлия II, семь неоконченных статуй для неоконченной гробницы Медичи, неоконченное преддверие Лауренцианы, неоконченного Христа для святой Марии — на — Минерве, неоконченного Аполлона для Баччо Валори. Он потерял свое здоровье, свою энергию, свою Есру в искусство и в родину. Он потерял брата[212], которого любил больше других. Он потерял отца, которого обожал[213]. В память того и другого он сотворил поэму, полную изумительной скорби, неоконченную, как и все, что он делал, всю горящую желанием умереть:
………………………………………….
Коль небом взят теперь от нашей скорби,
Меня ты пожалей, — как труп живу я.
……………………………………………
Божествен стал ты, смертью смерть минуя.
Уж не изменится ни жизнь, ни воля.
(Пишу, почти что зависть в сердце чуя.)
Ни время уж теперь к тебе, ни доля
Не смеют приступить, что нас учили
Лишь зыбкой радости и твердой боли.
Нет облаков, что солнце нам мрачили,
Часов уж не насилуешься рядом,
И тот не подчинен нужде и силе.
Ваш блеск земным не затемнится чадом,
От дня светлейшего светлей не будет.
………………………………………………………
Душа пример ваш смертный не забудет,
Отец любимый……………………………………..
Не худшее есть смерть, как то считают,
Кому как первый день есть день последний, —
Ступени, что нас к богу приближают.
Там, верю, путь твой ярче и победней,
Там встретимся, когда к небес вершинам
Возьмется сердце от юдольной бредни
И коль любовь между отцом и сыном
Сильнее там, где все добро сильнее[214].
Ничто не удерживает его больше на земле: ни искусство, ни честолюбие, ни нежность, ни надежда, какая бы ни была. Ему шестьдесят лет, жизнь его кажется оконченной. Он одинок, он не верит больше в свои произведения; у него тоска по смерти, страстное желание вырваться наконец от этих «перемен существа и желаний», от «неистовства часов», от тирании «необходимости и случайности».
