Владислав Крапивин - Однажды играли…
Со стороны могло показаться, что эта девчонка вполне наша приятельница. Не боязливая, кокетливая лишь самую малость, ловкая, с мальчишечьими ухватками, она часто играла с пацанами в войну, в “сыщики-разбойники”, в “двенадцать палочек”, а то и в футбол – если в “мужских рядах” была нехватка.
И все же мы, мальчишки, относились к Тоське с прохладцей. Знали у нее кой-какие привычки, за которые горячей дружбой не жалуют.
Нравилось Тоське делать болезненные пакости. То будто ненароком пихнет человека в крапиву и с любопытством смотрит, как он сопит и чешется. То в шуточной потасовке ущипнет по-особому, с вывертом… Очень любила она игру в солдатики. Солдатиками назывались длинные стебли подорожников с тугими продолговатыми головками из мелких семян. Берешь солдатика в пальцы и стараешься перешибить им такого же в руке у соперника. А потом проигравшие получают по голой руке несколько горячих – по числу потерь. Таким же солдатиком.
Боли, конечно почти никакой. Подумаешь, травинка! Но Тоська умела стегнуть так, что человек даже ойкал. При этом она часто облизывала яркие губки, а щеки у нее розовели. Амирка Рашидов однажды не выдержал, обругал ее, потирая руку:
– Тебе надо было в Германии у фюрера работать гестапницей…
Но Тоськины привычки не могли зайти так далеко и в “гестапницы” она не годилась. По простой причине. Тоська панически боялась крови.
И поэтому ее, Тоську, ничуть не боялся Игорек. Она за ним погонится, а он – раз! – колупнул коросту на коленке или чиркнул пальцем по деснам (они у него часто кровоточили). Увидев на пальце Игорька красную полоску, Тоська шарахалась назад, словно лошадь от топтыгина…
Вот и сейчас ее отнесло от Игорька. Издалека Тоська пригрозила:
– Скажу отцу, он тебе опять всыплет!
– Фиг тебе! Он меня никогда… Иди лучше сама своего пупса выдери. Сразу успокоишься…
От Игорька мы знали, что двенадцатилетняя Тоська до сих пор играет в куклы: шьет им всякие наряды. А если на душе досада, Тоська кладет на колени целлулоидного пупса-голыша и наказывает его специальным кукольным ремешком.
Тоська издалека бросила в своего братца (или племянника) ржавой консервной банкой, промахнулась и пошла прочь – обиженная, независимая, длинноногая. Тощие косы подрагивали на спине.
А мы поняли, что прежняя игра надоела. Хорошо бы что-нибудь другое.”
12. 04. 97
Итак, что же было после того, как закончился процитированный выше эпизод?
И в повести, и на самом деле было одно и то же.
Наступила та вечерняя пора и то вечернее настороение, когда новые игры затевать уже поздно.
Я сказал ребятам, что пойду домой.
И пошел. К себе на Нагорную. Путь лежал по улице Герцена, мимо старых, порой причудливых домиков, по дощатым тротуарам и тропинкам с извилистыми поворотами. Иногда улица выходила на край лога, за которым на фоне заката темнели крыши и высокие ели района, именуемого Большое Городище. Иногда – на широкие, заросшие лютиками и сурепкой перекрестки, похожие на маленькие площади.
И так – до Перекопской, до Земляного моста. Здесь можно было выбрать разные пути. Я выбрал не самый простой, но самый короткий – через лог.
Лог – тогда еще не засаженный тополями, с травянистыми склонами и речкой Тюменкой внизу – разветвлялся на отдельные рукава. В одном месте он, словно крепостной ров, окружал квадратный участок земли, на котором (как мне казалось) очень удобно было построить укрепление. А может, именно там и стояла старинная Тюменская крепость? Я знал, что не там, но иногда позволял разгуляться своей фантазии.
Кстати, теперь этого квадратного островка уже нет. Позднее, при строительстве стадиона, многие места были там перерыты и выровнены…
Я спустился в лог, перешел вброд Тюменку (было чуть выше щиколоток), поднялся на “Крепостной остров” – так я его про себя называл. Здесь было плоское, поросшее овсяницей пространство. Раньше его раскапывали под огороды, но в том году не стали. Говорили, что городские власти почему-то запретили.
Тишина стояла, только овсяница еле-еле слышно шепталась. Окруженный глубоким логом, Крепостной остров был словно частичкой иного пространства. И я здесь был один.
“Летнего” времени тогда не существовало, и солнце в самые длинные июньские вечера заходило у нас не позднее половины десятого. И сейчас оно уже спряталось. И были кругом тишина и покой. Жизнь в городке в то послевоенное время и вообще-то не была шумной, а сейчас звуки и совсем поутихли.
Я лег на спину в траву. И оказался совсем уже в отдельном мире. Только я и тихое пространство, окруженное со всех сторон колосками овсяницы. И в палевом вечернем небе надо мной розовели полупрозрачные облака.
Так я лежал минут пятнадцать – впитывал покой и тихую сказку.
Потом я легко вскочил, пересек бегом по щекочущей овсянице остров, преодолел еще одно русло широкого лога и по крутому склону поднялся прямо в огород того двора, где стоял тогдашний мой дом…
Мама удивилась моему появлению. Она думала, что я останусь ночевать у дяди Бори. Но заниматься мной было ей некогда. Мой братишка Лёка (в повестях я называл его Леськой) ревел и не хотел спать.
– Возьми на кухне молоко и хлеб. Поешь и сразу ложись, не вздумай опять читать с фонариком. Не забыл, что тебе завтра с утра на анализы в поликлинику?
Я не забыл. Отчим выхлопотал в своем профсоюзе для меня путевку в пионерский лагерь, и надо было готовить документы.
В лагерь я собирался впервые. При этом испытывал “смешанные чувства”: радостное предчувствие новизны и в то же время немалую опаску. Утром, проснувшись, я увидел, что мама с сокрушением разглядывает мои штаны. Вечером дыр на коленях она не заметила, торопилась к Леське, а теперь:
– Где тебя угораздило так их разодрать?
– Я, что ли, виноват? Они еле живые. Чихнешь – и расползаются…
Штаны были ветхие, из похожей на потертую мешковину материи. Когда-то они застегивались под коленками, но теперь пуговицы пообрывались, манжеты истрепались, а спереди над ними зияли две лохматые дыры – итог вчерашней игры.
– Как теперь ты пойдешь в поликлинику! Это невозможно починить!
– Подумаешь! В трусах пойду. В лагере все равно все ходят в трусах.
– Они у тебя драные или с заплатами.
– А эти! – Я крутнулся перед мамой.
– И эти с заплатой. Посмотри, сзади бубновый туз, как у арестанта!
Я читал, что в старину арестанты действительно ходили с нашивками в виде бубнового туза на тюремных бушлатах и шинелях. Но тузы были не на спине, а не на…
Про это я и сказал маме. В ответ я узнал, что получу сейчас по своему “тузу”, если не перестану глупо острить.
