Мэтью Бжезинский - Казино Москва: История о жадности и авантюрных приключениях на самой дикой границе капитализма
Острый и резкий запах выхлопных газов висел в воздухе и обволакивал бледные и нездоровые лица путешественников, выглядывавших из закопченных окон. Одни курили и выпивали около своих неподвижных автомобилей. Другие, расстелив небольшие подстилки на капотах пыльных машин, устраивали нечто вроде пикников на природе и подкреплялись крутыми яйцами, колбасой и нарезанными красными помидорами, приправленными порцией угарного газа. Некоторые на скорую руку что-то ремонтировали в двигателях. Все ужасно потели.
Мне было очень жаль этих водителей, грязных и немытых, в пропитанных потом нейлоновых рубашках и серых пластиковых туфлях на липучках. Они казались мелкими торговцами, своего рода экономическими беженцами из какой-то охваченной бедствием балканской страны, желающими немного заработать, покупая товары на другой стороне границы, чтобы потом перепродать их у себя дома. Чтобы размять ноги, я вышел из машины и прошел мимо двух болтающих между собой людей среднего возраста. Вдруг, как ударная волна, до меня дошло знакомое звучание их слов. Эти бледные, нездорового вида люди, в плохо сидящей одежде и привыкшие неаккуратно есть, говорили по-польски! А эти безобразные черные таблички были официальными номерными знаками Польши!
Я поспешно вернулся к своей машине, чтобы все хорошенько обдумать. Я не представлял себе поляков, которые бы выглядели так отталкивающе. Русские – да. Восточные немцы – естественно. Но не мои соотечественники!
В голове возник нелегкий вопрос: что же я на самом деле знаю об этой стране, которую называл родиной своих предков? Я вырос, наблюдая Польшу издалека, вскормленный на диете из фольклора и мифов. Свои ранние уроки я получил от деда по материнской линии, Йозефа Котански, кадрового кавалерийского офицера. Кстати, имя его любимой парадной лошади Масиеж я взял себе в качестве второго официального имени. Я любил сидеть на огромном колене деда – его рост был шесть футов и шесть дюймов – и колотить руками в его покрытую шрамами грудь. Снова и снова я готов был слушать, как он получил эти коричневые раны от шрапнели размером с монету, испещрившие его грудь, как булавки военную карту; о танковом батальоне, которым он командовал; о пяти годах, проведенных им в нацистском лагере для военнопленных. Но я никогда не спрашивал его о послевоенной жизни в Польской Народной Республике, а он мне об этом никогда не рассказывал. Так сложилось, будто сама история в нашем доме остановилась в тот день, когда закончилась война и Польша вдруг обнаружила себя по другую, неверную, сторону от традиционного европейского пути.
Я знал, что Польша вновь стала жертвой своего географического положения, как это неоднократно бывало на протяжении всей ее тысячелетней истории. Мне было известно, что западные и восточные соседи делили Польшу на части по бесчисленному количеству поводов. Я также знал, что Польша была жестоко захвачена Гитлером, а после, казалось, навеки исчезла при Сталине.
У меня в сознании возникло некое белое историческое пятно и создалось впечатление, что страна как бы перестала существовать после захвата ее коммунистами. В моей голове время совершило прыжок от 1945 года до того момента, когда во второй половине века был приведен к присяге в качестве демократического лидера Польши усатый электрик по имени Лех Валенса.
Что же произошло в Польше в тот промежуток времени, когда так много поляков пожелали стать соучастниками коммунистического обмана? Я никогда не пытался спросить об этом кого-либо. Или же я никогда по-настоящему и не хотел узнать об этом, желая, как и многие другие дети эмигрантов, забыть свою старую родину и сосредоточиться на интеграции в новое общество – огромный американский плавильный котел наций. Когда в Польше было введено военное положение и танки патрулировали улицы Гданьска, я был всецело поглощен погоней за американской мечтой, выражавшейся, например, в том, чтобы быть избранным в капитаны футбольной команды или стать президентом студенческого совета. Обычно я весь съеживался от страха и густо краснел всякий раз, когда мой дед или бабушка обращались ко мне на польском языке в присутствии моих друзей. «Мачи! Черт возьми, что это еще за имя такое?» В старших классах школы я даже убрал со спины своей футболки непроизносимую букву «z», чтобы не походить на поляка, и был удивлен, почему мои родители тогда неодобрительно покачали головами.
Когда я увидел трепещущие на ветру знакомые с детства, но теперь уже иностранные, красно-белые польские флаги над пограничным пунктом проверки документов, мне захотелось, чтобы мои дед и бабушка были живы, потому что я нуждался в ответах на миллион вопросов, задать которые у меня почему-то никогда не было времени.
Что-то произошло. Атмосфера на границе вдруг внезапно изменилась – от всеобщей усталости до непонятного страха. Люди были чем-то встревожены, перебегали от одного автомобиля к другому и с видом заговорщиков собирались в небольшие группы. По длинной очереди из автомобилей быстро распространялись какие-то плохие новости. Я опустил стекло.
– Путч в Москве! – воскликнула женщина, ни к кому конкретно не обращаясь.
Люди бросились к радиоприемникам в машинах.
– Танки на улицах! – закричал кто-то пронзительно.
– Массовые аресты!
– О, Боже!
Пассажиры в панике то садились в свои автомобили, то вылезали из них.
Несколько людей, сбившись в кучку вокруг стоявшего впереди синего «опеля», слушали, как водитель переводил новости, передаваемые немецкой радиостанцией.
– Они говорят, что Горбачев подал в отставку в связи с плохим состоянием здоровья, – переводил водитель. – Управление страной взял на себя Комитет по чрезвычайным ситуациям. Корреспондент сказал, что за этим стоят сторонники жесткой линии в КГБ. – Горбачев мертв, – добавил он печально. Было неясно, являлись ли эти слова все еще переводом новостей или водитель уже делал собственные заключения.
– Нет, – сказал один из подошедших к группе позже, – польское радио сообщило, что Горбачев находится под домашним арестом в Крыму.
– Если Горби все еще жив, – вмешалась в разговор удивительно хорошо одетая женщина, – он должен бежать из страны.
Похоже, никто из присутствующих по-настоящему не знал, что же на самом деле происходило в Москве. Я крутил ручку настройки своего приемника, но смог поймать только немецкие станции, передачи которых были мне непонятны, кроме случайных вкраплений слов «Москва» или «Россия».
Люди продолжали дискутировать, прерываясь лишь на то, чтобы продвинуться вперед на несколько корпусов машин, поскольку движение очереди как будто несколько ускорилось.
