Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…
Одоевский поморщился.
— Это дурно, если в стране человеческие жизни зачастую зависят не от закона и не от суда, а от мстительных или сентиментальных чувств одного человека.
— Се Россия, батенька.
— В том-то все и дело. В Англии и Франции конституция — в порядке вещей. А у нас за призыв принять конституцию либо вешают, либо ссылают, либо отдают в солдаты.
Чтобы переменить тему, Лермонтов сказал:
— А хотите, я замолвлю за вас словечко перед Безобразовым, и он включит вас в команду ремонтеров? Вместе съездим за карабахскими скакунами?
У Одоевского заблестели глаза.
— Ну, конечно, замолвите. Буду только рад.
— Значит, договорились.
Безобразов вначале сомневался, не хотел пускать ссыльного в далекое путешествие — вдруг сбежит, а ему отвечать. Да и Лермонтов не имел у начальства репутации законопослушного человека, но тот, резвясь, предложил:
— А изволь, Сергей Дмитриевич, спросить совета у карт.
— Это как же, Михаил Юрьевич?
— Коли вытянется красная — мы с Одоевским едем. Коли черная — остаемся в полку.
— Ты никак фаталист, голубчик? — усмехнулся полковник.
— Есть немного.
Перетасовали колоду. Командир нижегородских драгун поводил над нею ладонью, делая магические пассы, а затем молниеносно выудил из середки червового короля.
— Красная, красная! — хлопнул в ладоши обрадованный поэт. — Мы победили!
— Что ж, сдаюсь, — проворчал Безобразов. — Но имей в виду: на поездку не больше десяти дней. Чтоб к двадцатому ноября были в Караагаче.
— Слово офицера! Ждите нас к двадцатому!
Отряд был вполне внушителен — четверо офицеров, десять рядовых и пятнадцать казаков для сопровождения. Сзади тащили легкую пушку. Карабах, конечно, не Дагестан и не Чечня, где лютуют отряды Шамиля, тут преобладали христиане армяне, но и здесь надлежало ухо держать востро. Зазеваешься — угодишь в аркан джигита, на веревке отведут в Кубу́ или Шемаху и определят в рабство.
Выехали затемно. А когда красновато-оранжевое, робкое солнце встало из-за гор, уже переправились через Алазани. Предстояло закупить двадцать лошадей (если поторговаться, может, двадцать две) на базаре в Шуше, а для этого преодолеть около 300 верст. Значит, примерно два дня пути.
Командиром ремонтеров был майор Федотов. Года три назад он едва не попал под суд за жестокость при ведении операции в одном из аулов: запер женщин, стариков и детей в хлеву и спалил заживо. Оправдывался тем, что чеченцы незадолго до этого налетели на русский обоз, в котором к нему ехали жена и ребенок, и всех убили. Император, рассмотрев доклады командиров Федотова, начертал резолюцию: «Отстранить от активных боевых действий и перевести тем же званием в Нижегородский драгунский полк». Так майор оказался в Караагаче.
Федотов почти ни с кем не дружил. Только иногда заходил к Безобразову и выкуривал молча трубочку-другую. Всех увеселений, в том числе спектаклей, проводимых в части, избегал. Но зато не пропускал ни одну службу в церкви. Многие, кто видел его во время молитв, утверждали, что Федотов плакал. По своей погибшей родне? Или же по душам, невинно убиенным в ауле? Кто знает!
На марше Федотов вскоре приказал:
— Степка, запевай!
Лихой казачок из сопровождения, славившийся своим голосом, звонко затянул:
Пыль клубится по дороге
Тонкой длинной полосой,
Из Червленой по тревоге
Скачет полк наш Гребенской.
Скачет, мчится, словно буря,
К Гудермесу поскакал,
Где Гази-мулла с ордою
Нас коварно поджидал.
Далее в песне говорилось об одной из схваток пятилетней давности: 500 казаков попали в засаду и потеряли 155 человек, но русские отбили атаку и рассеяли тысячное войско первого имама Дагестана и Чечни Гази Магомета. Заканчивалась песня куплетом:
Полк примчался к переправе,
Что за Тереком была.
Там кричали нам солдаты:
«Честь и слава вам, ура!»
И вся ремонтерская команда дружно подхватила:
Там кричали нам солдаты:
«Честь и слава вам, ура!»
Настроение сразу поднялось. Пели и другие известные песни: «Генерал Ермолов на Кавказе», «Я вечор, моя мила́я, во гостях был у тебя». Лермонтов с улыбкой подтягивал, радостно ощущая себя частью этого великого братства — воинов России, смелых, ловких, непобедимых. Ради таких мгновений стоило жить. Тут, в долине, верхом, в окружении соратников, с боевыми песнями на устах, жизнь казалась праведной, истинной, наполненной высшим смыслом, а салонные интрижки и любовные страсти выглядели мелкими, ничего не значащими, даже смехотворными.
На привал остановились возле горной речки Курмухчай. Ели обжигающую язык кашу с бараниной, дули на ложки, сухари размачивали в воде. Сидя рядом с Одоевским, Лермонтов спросил:
— Хорошо, не правда ли?
Тот взглянул невесело.
— Да чего ж хорошего, милостивый государь?
— Жизнь. Природа. Настроение.
— Жизнь не может быть хороша в принципе, ибо завершается смертью. Да, Кавказ красив, но природа России мне милее. А настроение скверное от плохих предчувствий. Так что ваши восторги, сударь, разделяю с трудом.
— Вы ужасный меланхолик.
— Так от безысходности. Собственной судьбы и судьбы России. Главное — от полнейшей невозможности изменить ни то, ни другое.
Михаил покачал головой, отрицая.
— Нет, напрасно, напрасно! Пушкин говорил: «Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье». А капля камень точит!
— Камень оказался слишком крепок.
— Но зато капель много!
К вечеру добрались до города Шеки, одного из древнейших на Кавказе. Комендант определил всех на постой в нижний караван-сарай: в каждой комнате офицеры разместились по двое, рядовые же по четыре человека. Лермонтов оказался в номере с Федотовым. Тот достал из баула полотенце.
— Я пойду сполоснусь на речку. Не хотите составить мне компанию?
— Отчего же, извольте. Ледяная вода очень освежает.
Речка Гурджана оказалась быстрой, вода закипала у камней, разбиваясь в брызги. Но нагретый за день берег не успел остыть, и сидеть на валунах, раздеваясь, было приятно. Оба офицера остались в исподнем и, зябко ступая босыми ногами, охая и фыркая, пошли к потоку. Первым решился Федотов. Проревев нечто нечленораздельное, он окунулся с головой, вынырнул и прокряхтел:
— М-м, нечистая сила!.. До чего ж холодна!.. Ну, смелей, корнет, вам понравится.
Лермонтов ухватился за высокий, выступающий из воды камень, чтоб не быть снесенным течением, выдохнул и бултыхнулся в волны. Выскочил, как ужаленный, вытаращив глаза.
