Анатолий Гладилин - Улица генералов: Попытка мемуаров
Один из мифов про шестидесятников, причем миф устоявшийся, растиражированный, заключается в том, что у нас была очень легкая юность, молодость, что мы очень много печатались, купались в славе, в деньгах и так далее, и так далее.
У меня есть письмо Довлатова, которое можно напечатать и полностью, но я процитирую только то место, где он объясняет, почему в эмиграции молодые, задиристые начинают меня царапать:
«Они самоутверждаются. Их отношение к Вам подкрашено социальным чувством. Огрубленно — содержание этого чувства таково: „Ты, Гладилин, знаменитость. С Евтушенко выпивал. Кучу денег зарабатывал. Жил с актрисами и балеринами. Сиял и блаженствовал. А мы копошились в говне. За это мы тебе покажем“. Я не из Риги, я из Ленинграда (кто-то остроумно назвал Ленинград столицей русской привинции). Но и я так думаю. Или — почти так. И ненавижу себя за эти чувства.
Поразительно, что и Бродский, фигура огромная, тоже этим затронут. Достаточно увидеть его с Аксеновым.
Все те же комплексы. Чувство мальчика без штанов по отношению к мальчику в штанах, хотя, казалось бы, Иосиф так знаменит, так прекрасен… А подобреть не может».
Миф о шестидесятниках рожден завистью. Зависть — плохое чувство. Однако сейчас, после стольких прожитых лет, понимаешь, что эта зависть закономерна. Нам действительно исключительно повезло. Мы оказались в нужное время в нужном месте. Да, наша литературная юность в общем была счастливой. Но все это достигалось колоссальным трудом, массой нервов. Поймите, мы не печатались, мы пробивались. Каждую книгу надо было пробивать.
Вот первая книжка, самая первая проза нашего поколения, «Хроника времен Виктора Подгурского». Я был студентом Литинститута, учился на первом курсе и занимался в основном тем, что ухаживал за моей будущей женой и старался на ней жениться, что было совсем не просто. Ее отец, прекрасный детский писатель Яков Моисеевич Тайц, мне говорил: «Толя, поймите, если вы хотите жениться на Маше, то все-таки должна быть какая-то ответственность. А кто вы? Что вы? Что вы умеете делать? Ну, вы будете говорить, что вы верите в себя, что вы молодой гений, но поймите, это должно где-то в чем-то проявиться. Возьмите, например, шахматиста Бориса Спасского. Он в ваши годы уже чемпион СССР, гроссмейстер. Понятно, что он гений. А кто вы?» А действительно, кто был я? Студент первого курса с крошечной, микроскопической стипендией. Всё. Кстати, между прочим, сейчас, встречаясь в Париже с Борисом Васильевичем Спасским, я рассказываю, как еще в юности его ставили мне в пример.
Но это отступление. Так вот, продолжаю. Я уже говорил, что такое Литинститут и какие были семинары. И повторяю еще, что на семинарах мы били друг друга всем, чем можно, включая ногами, и выражения типа «вонючая безграмотная бездарность» были просто еще нежным цветком, можно сказать, почти признанием каких-то твоих способностей. Писал и о том, чем завершился для меня разбор на одном семинаре. Привычка к битью, конечно, была, но единодушное мнение, что надо выгнать Гладилина из института за бездарность, все-таки на меня подействовало. Помню, я вышел из Литинститута, сначала шел по тротуару, потом по бульвару, начинал накрапывать дождь, а у меня в голове точно пошли первые строчки «Хроники времен Виктора Подгурского». Через два месяца книга была окончена, и я отнес ее в журнал «Юность», который действительно печатал тогда довольно молодых авторов. В те времена сорокалетние считались почти молодыми ребятами. До меня там печатали сорокалетних, а мне было двадцать лет. И как-то так получилось, что с места в карьер «Хронику» не отбросили, как обычно отбрасывали во всех толстых журналах рукописи молодых, а сказали, что, «наверное, будем печатать, но надо, конечно, работать, надо редактировать» и так далее…
В журнале, который тогда редактировал Валентин Петрович Катаев, работала прекрасная женщина, заведующая отделом прозы Мэри Лазаревна Озерова. Она очень много сделала не только для меня, но и для Толи Кузнецова, и для Аксенова, и для Амлинского, для Бори Балтера, вообще для всех прозаиков, кто печатался в этом журнале. Она очень бережно относилась к авторам, умела сразу угадать талант и знала, как пробивать рукопись. И вот она медленно-медленно меня пробивала. Она понимала, что если будет хоть одно отрицательное мнение — всё, повесть зарежут.
Вообще, совершенно никак нельзя было надеяться, что прозу двадцатилетнего парня, мальчишки, можно напечатать. Тем более что у меня она было совсем не ура-патриотическая, я рассказывал потом, что меня заставило написать «Хронику». Когда я видел на киноэкране выпускников школ, которые радостно идут по Красной площади и поют про счастливое детство… Вот школа кончилась, теперь институт, так все хорошо… Мне хотелось взять пулемет и стрелять. Не в людей, а в экран просто. Потому что я понимал, что это все ложь, все было на самом деле не так. И когда я писал «Хронику», я не ставил никаких сверхлитературных задач, никаких. Мне хотелось рассказать, как на самом деле мы живем, вот мы, молодежь, вот мы, ребята, мы, которые кончили школу и вместо института получили по морде. И рассказать тем языком, каким говорила молодежь. Собственно говоря, это, на мой взгляд, и все достоинства «Хроники». У нее не было весомых для того времени козырей — ни ура-патриотизма, ни рассказов о стройке коммунизма, или еще чего-то в таком духе.
Поэтому «Хронику» пробивали, «Хроника» лежала в редакции год.
Но что интересно: в Литинституте меня больше не трогали, потому что для них было просто каким-то потрясением, что книгу их студента взяли в толстый журнал — еще не напечатали, но взяли. Все знали, что она лежит, что она не отброшена, как обычно, а лежит. И меня перестали трогать.
Мэри Лазаревна долго и осторожно двигала «Хронику». Там была идея молодой «Юности», то есть специального номера журнала, где будут только молодые, никому не известные авторы. Тогда решили — вот туда и вставим «Хронику» как главное произведение этого выпуска. По-моему, автором этой идеи был поэт Валентин Берестов, и он составлял эти списки, хороший получался номер, из совсем молодых ребят. Таких, каким был тогда тридцатилетний Берестов. Ну, в общем, из этой затеи ничего не вышло. Где-то наверху сказали: «Нет, этого нам не надо». Набор молодежной «Юности» рассыпали, но «Хроника» оставалась в редакции, и Мэри ждала своего часа. В конечном итоге она нашла, как ей казалось, удобный момент и подсунула рукопись Катаеву. Причем указав, что повесть прошла всю редакцию, все редколлегии, у всех только положительные мнения. А я заходил после институтских занятий в редакцию как на работу и спрашивал у Мэри, какие новости, хотя спрашивать было бессмысленно, все это двигалось как-то очень медленно. И ко мне привыкли: шляется какой-то парень, со всеми здоровается вежливо — ну, пускай шляется, пускай заходит. И вдруг Мэри мне говорит: «Толя, вашу повесть прочла дочь Катаева Женя и сказала: „Папа, это надо печатать, это гениальная вещь“. Теперь Катаев будет читать».
