Инга Мицова - История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)
– Ну, ты уж меня просто святой сделала.
Я смотрю – лицо, не тронутое косметикой, широкие серые брови, чуть влажные, продолговатые, странного разреза глаза… Если изображать, как выглядит душа, – я бы нарисовала лицо моей мамы…
Ей неловко, она не привыкла к таким нежностям. Потом эта нежность, так сильно прорвавшаяся в мои первые каникулы в Болгарии, станет сдержаннее, а потом и вовсе исчезнет… Я больше никогда не проведу по ее голове рукой, никогда не поцелую, никогда не назову ласково.
«Я что-то часто плачу», – пишет она мне в 1970-е годы. Но мне уже сорок лет, у меня дети. Я ее люблю все так же, но словно стесняюсь – будто кто наложил запрет. Но даже сейчас чувствую маму, мягкую, теплую, руки морщинистые, с большим ногтем на большом пальце правой руки, мокрый передник, чуть выпирающий живот…
Она идет всегда чуть впереди, и я чувствую себя защищенной – мама прикрывает от неизвестной угрозы. Мама широкоплечая, с прямой спиной, уверенная. Мы спускаемся под горку на базар к «Римской стене» ранним утром, и нет никого счастливее меня. Мне не надо кино, не нужны мальчишки, мне не нужно ничего для счастья, достаточно этого мгновения – мы идем вместе на базар, и я, когда хочу, могу заглянуть в ее глаза…
Мама смеется. Потом ходим по базару, я несу вторую сумку. Обратно возвращаемся на трамвае, я вижу, что мама устала. Знаю, что сейчас примется готовить обед. Мы обедаем, спим, читаем, гуляем. Каждое воскресенье мы идем на прогулку, это, как и в детстве, – счастье. Мы выходим из дому и направляемся к автобусной остановке. Сегодня мы едем в Симеоново – село, расположенное у подножия Витоши. Дорога идет сначала парком, потом коричневым лесом без травы, земля покрыта сухими листьями, в которых шуршат неизвестные мне птицы, выезжаем в поле, и тут перед нами вырастает Витоша. Покрытая лесом конусообразная гора, с отрогами и скалами. Автобус останавливается на маленькой площади в центре села. Белые, очень чистые каменные домики, с чистыми стеклами, с небольшими садиками за заборами. Идем кривыми улочками, улицы пустынны, иногда замечаем любопытный взгляд из окна. Наконец, выходим в поле. И тут наступает счастье. Слева возвышается зеленая Витоша, ее невысокие отроги, внизу справа – София в жарком мареве. Тропинка вьется среди сухой пахучей травы. Папа впереди, мы с мамой сзади. Что нужно человеку? Кому как. Мне нужно было именно это: единое, объединенное целое, скрепленное любовью, и красота вокруг. Возможно, это и есть рай… Мы огибаем темнеющие склоны Витоши и выходим к «Холодильнику» – так называется трамвайная остановка.
– В следующее воскресенье поднимемся на Алеко, – говорит папа. – Отсюда идет подъемник прямо на Алеко. А там и до Черного верха недалеко.
Алеко. В хижине мы пьем чай из трав. Потом начинаем спуск. Пахнет разогретой хвоей и только что срубленной сосной, лежащей на поляне. На красном стволе – смоляные слезы. Мы вдыхаем аромат смолы и входим в прохладную тень. Мы ищем короткий спуск. Внизу какой-то домик, направляемся туда. При входе на скамейке спит солдат. Папа спрашивает, как пройти, солдат, чуть приоткрыв сонные глаза, что-то бормочет. Глядит на меня. И вдруг папин крик:
– Встать, когда с тобой разговаривают!
Солдат чуть колеблется, потом поднимается. Я на стороне папы – стоит пожилой полковник. Я забываю, что солдат этого не знает. Молодой, в мятой гимнастерке, сонный, он бормочет что-то нечленораздельное…
Спускаемся, дорога вьется, сначала ели, сосны, потом грецкий орех. Папа срывает несколько широколапых листьев, протягивает мне:
– Придешь домой, положи в таз, потом опусти ноги – усталости как не бывало!
Я вдыхаю необычный терпкий запах. Где-то срезаем дорогу, спускаемся по крутой тропинке, наконец, вот и трамвай. Я устала, у меня одна мысль – как дойти до дому…
В конце пятидесятых и в начале шестидесятых папа обошел пешком все горы Болгарии. Обожал детские маршруты. Завел дружбу со множеством школьников, они писали ему письма, присылали самодельные подарки… Он шагал вместе с ребятами от хижины к хижине, переход занимал не более пяти часов, в хижине их ждал обед и отдых. Прекрасное время, прекрасные горы – Пирин, Рила, Родопы.
Однажды он отстал от группы. Наверно, очень устал. Он не жаловался и не вдавался в подробности, но я думаю – случилось что-то наподобие заплыва в море летом 1928-го. До ближайшей хижины, где поход кончался, оставалось еще несколько часов ходьбы. Школьники со своей руководительницей ушли вперед.
Он шел по плато Стара-Планина. Далеко внизу вдоль серой полоски шоссе цепочкой расположились старинные опрятные городки. Еле виднелись белые домишки под красными черепичными крышами. Прямо под ним лежал городок Сопот (не путать с городом Сопот в Польше. – Ред.). Папа остановился, опершись на палку, смотрел вниз.
Город Сопот – родина Ивана Вазова (классик болгарской литературы. – Ред.). Когда-то мы с папой и Вовкой на фаэтоне прокатились по этому пустынному шоссе, обсаженному высокими ракитами. Слева возвышалась Стара-Планина. Весело цокали копыта, ветерок обдувал лицо, сиденья, обитые темно-красным бархатом, мягко покачивались. Никогда, ни до, ни после этого, я не ездила так долго на лошадях. Проезжали городок за городком – Сопот… Левски… Калофер… Папа декламировал стихи Вазова:
Гус на костре сожжен, но пламя
ночь мировую осветило,
и ярче темными ночами
сверкает грозных молний сила.
Того, что никогда не гаснет,
не погасить вам, о тираны!
Гонимый вами свет – ужасней
вас поразит огнем вулкана!
Здесь все мгновенно, скоротечно, —
те, что живут, и те, что жили,
престолы, царства, вы – не вечны,
и черви вас съедят в могиле.
Лишь вечен свет один нетленный
в огромной мировой пустыне,
наш мир возник с ним во вселенной
и с ним не пропадет, не сгинет…
Во мраке он горит светлее, —
его не погасить могилой,
и свет, убитый в Прометее,
горит в Вольтере с новой силой…
А сейчас папа все еще стоял на гребне. Сопот близко, кажется – рукой подать. Он сделал шаг и ступил с тропинки вниз. Сделал еще один шаг… и вдруг осознал, что следующий шаг будет последним – он безудержно покатится вниз. Осторожно он сел на землю. Было единственное желание – каким-то образом задержаться на этом месте и не покатиться вниз, как на салазках.
– Гляди, – услышал он, – сейчас этот сумасшедший полетит вниз, костей не соберешь.
В разреженном горном воздухе голоса четко доносились до папы. Папа мрачно взглянул влево. Два пастуха, опершись на палки, смотрели на него. Внизу все так же краснели крыши домов, там шла спокойная жизнь, люди ходили по дворам, готовили ужин, никто знать не знал, что там, на горе, сидит пожилой человек в брезентовой куртке, с сумкой через плечо, и с жадностью оглядывает город внизу. Ни деревца. Ни кустика. Крутизна и скользкая трава.
