Сигрун Слапгард - Сигрид Унсет. Королева слова
Странное у нее выходило шестидесятипятилетие. Торжественный обед в «Аскехауг» по причине болезни «сэра Вильяма» заменили скромным утренним приемом. И когда гости все-таки собрались, оказалось, что многих за столом не хватает: не только Нини Ролл Анкер, но и «дядюшки Мёллера». Мёллер, несмотря на свое еврейское происхождение, бесстрашно участвовал в деятельности Сопротивления. «Каждую ночь он готов был предоставить свою квартиру „для чего потребуется“, его карманы всегда были набиты нелегальными газетами. Именно он был душой фирмы, превратившейся в прославленное издательство „Аскехауг“»[862]. После его ухода осталось пустое место, и это только подчеркивало произошедшие в последние годы перемены.
Ханс подарил матери непонятно как раздобытую им картину кисти некоей фрёкен Хартманн Юхансен, которую, по его словам, много хвалили в последнее время. Унсет иронизировала над тем, как быстро он успел заделаться экспертом-искусствоведом. Ханс утверждал, что манера художницы напоминает его любимого Ялмара Холке, а Холке, в свою очередь, принадлежал к поклонникам Сварстада.
Сигрид Унсет вообще пребывала в саркастическом настроении. Будучи в Осло, она заглянула в гости к сестре и там тоже сыпала язвительными комментариями. Сигне спросила, как дела у супругов Эгге, возможно желая напомнить, что у нее еще остались старые друзья.
— Я думаю, замечательно — ведь для Анны нет никого важнее Петера, и для Петера нет никого важнее Петера, так почему бы им не ладить?[863]
Писательницу пригласили выступить на радио, и предложенная тема опять-таки заставила всколыхнуться в душе прошлое. Действительно, сколько раз она отвечала на одновременно банальный и непростой вопрос: «Почему вы начали писать?»
«Если бы я ничего не написала, я была бы совсем другим человеком — не знаю, каким. Конечно, сущность писательской профессии и заключается в том, что ты проживаешь чужие жизни <…> хотя есть и такие авторы, у кого все герои обладают чертами явного семейного сходства, так что кажется — люди всю жизнь пишут только о себе». Сигрид Унсет к ним не относится, в своем творчестве она всегда исходила из жизненного опыта, и не из того, что видела в мире книг и искусства: «Если мне не изменяет память, я никогда не писала романов о поэтах или писательницах и только один раз — о людях искусства, где все герои — молодые художники, приехавшие на год в Рим. Это случилось еще в доисторические времена, до Первой мировой».
Сигрид Унсет до сих пор не забыла, с чего начинала, не забыла и первые юношеские мечты: «Насколько помню, больше всего мне хотелось стать ботаником или садовником, ботаника была моим самым любимым предметом в школе. Но мечта заниматься ботаникой не сбылась, потому что я не могла продолжить обучение без аттестата зрелости, а для этого надо было согласиться на предложение Рагны Нильсен о бесплатном месте в гимназии. Я же отказалась…» Но она в достаточной мере отдавала себе отчет в том, что основы ее мировоззрения и интеллектуальные особенности, позволившие стать той, кем она стала, проявили себя уже в юности, и сделала на этом особый акцент: «К концу средней школы я отлично осознавала, что у нас с ней [Рагной Нильсен] не совпадают мнения почти во всем». Выбор «писать или не писать» перед ней не стоял, наоборот, творчество ощущалось как неодолимая потребность, объясняла Сигрид Унсет: «Я не могла не писать. Так уж получилось, и я ничего не могла с этим поделать»[864].
Тем же летом близкие писательницы воочию убедились, насколько ей важно признание ее творчества. Матею заранее предупредили о Событии, и она отправила Сигрид к парикмахеру и посоветовала надеть платье, которое подходило бы к широкой ленте, лучше всего одноцветное. Сигрид Унсет, взволнованная и растроганная, позвонила Анне Марии, дочери Хелены Фрёйсланн, последней живой представительнице этой семьи, и попросила ту прийти помочь с платьем и прической. Молодая женщина с изумлением заметила, что «тетя Сигрид» не может застегнуть молнию — так у нее дрожат руки — и переживает, что недостаточно хорошо выглядит[865].
Сигрид Унсет собирались вручить высший орден Норвегии — Большой крест Святого Улава. В час дня она ждала гостей — и вот на порог торжественно вступил глава королевской канцелярии Халворсен в сопровождении профессора Винснеса. За ними шли приехавшие по такому случаю Ханс и Сигне. Эйлиф и Луиза Му принесли шампанское. В особенности Сигрид Унсет должна была оценить то, как обосновали ее награждение орденом: «За выдающиеся заслуги в области литературы и верную службу отечеству». В своей благодарственной речи Сигрид снова использовала аллюзию на цитату Хейберга: «Не стоит так уж благодарить меня за написание „Кристин, дочери Лавранса“. Мне это было нетрудно, ведь я прожила в этой стране тысячу лет»[866]. Во время неформальной беседы ей передали привет от неожиданного поклонника. Король Хокон, с которым она встречалась только раз в жизни, горячо одобрил ее награждение Большим крестом.
— Она молодец, — сказал по-датски король.
В течение 1947 года писательница стала чаще выбираться в столицу, не от большого желания, а по настоянию врача. Ее странные недомогания по-прежнему не отпускали ее, и она проходила обследование в клинике Красного Креста. В конце июля, на время ремонта Бьеркебека, Сигрид Унсет переезжает в «Дом Святой Катарины» и остается там до середины осени. Крыша ее дома нуждалась в починке, а она сама — в покое для работы. История Святой Екатерины буксовала, и Унсет уже почти жалела об обещании, которое дала американскому издательству «Даблдэй». Но жизнь в оазисе тишины и покоя на Майорстюен и строгий распорядок дня оказались как раз тем, что ей было необходимо для работы. Она выходила из комнаты только на обед в полтретьего, завтрак и ужин ей приносили. Так с июля по октябрь Унсет проводила все свои дни наедине с Екатериной Сиенской.
Но время от времени ее покой все-таки нарушали. Например, вечером могла прийти сорокачетырехлетняя Эбба и начать жаловаться на всех подряд — в том числе на своих новых друзей, тех, кого Ханс водил в отцовский дом на улице Габельс-гате. Среди них были некий Туре Гамсун и некая Кристиана До-Нерос. Оба в глазах Сигрид Унсет — нацисты. Вряд ли ей так уж хотелось слушать об этих неприглядных знакомствах — не больше, чем о ссорах между приемными дочерьми и Хансом относительно права собственности на отцовские картины и раздела затрат на передвижную выставку. Вообще-то у Эббы были и хорошие новости — она собиралась пойти учиться на педагога. Что мачеха думает об этой идее? Та могла только одобрительно кивнуть и согласиться, как и раньше, перечислять на ее счет ежемесячную сумму. Каждый раз, когда семейные «неурядицы» таким образом давали о себе знать, она вздыхала в письмах своим американским подругам, что покоя ей, видимо, не дождаться. А что получится из Ханса, если вообще что-то получится? Ему вот-вот исполнится двадцать восемь лет, а за плечами по-прежнему всего несколько подготовительных экзаменов начатого курса юриспруденции.
