Дэвид Шилдс - Сэлинджер
Ждала я долго (думаю, по меньшей мере, минут десять), но я знала, что он подойдет к двери, и он подошел. Дверь открылась, а за дверью стоял он, в халате, все еще очень высокий, только еще сильнее сгорбленный. У него все еще были густые, но уже седые волосы. Его лицо стало более морщинистым. Это лицо было мне знакомо, но его искажала гримаса сильного гнева, пожалуй, даже ненависти, и искажала сильнее, чем я когда-либо прежде видела.
Он потряс перед мной кулаком и сказал: «Что ты тут делаешь? Почему не написала мне письмо?» Я ответила: «Джерри, я написала тебе много писем, и ты ни разу мне не ответил». Он повторил: «Что ты тут делаешь? Зачем приехала сюда?»
– Я приехала, чтобы задать тебе, Джерри, вопрос. Каким было мое предназначение в твоей жизни?
Когда я задала этот вопрос, его лицо, и так полное презрения, превратилось в маску презрения. Он сказал: «Ты не заслуживаешь ответа на этот вопрос».
– Но я считаю, что заслуживаю, – сказала я.
Он взорвался потоком отвратительных слов – самых отвратительных из всех, какие я когда-либо слышала от человека, написавшего самые прекрасные слова из всех, написанных мне. Он сказал, что я вела пустое и бессмысленное существование, что я – ничтожный человек. И я была действительно благодарна ему за то, что он высказал мне это, так как понимала, что это неправда. Хотя он по-прежнему писал великие произведения и оставался тем же замечательным, оригинальным, остроумным писателем, мудрецом, наставником он для меня не был. Он не был духовным наставником и занимал на земле то же место, какое занимает и большинство из нас: он был человеком с изъянами.
– Я слышал, что ты что-то пописываешь, – сказал он. Это было так похоже на него: моя книга еще не была написана, но в прессу просочились сведения о том, что я собираюсь написать мемуары, а Джерри всегда следил за происходящим и особенно за тем, что говорили о нем. Он говорил так, словно написание книги – это какая-то непристойность. «Да, я пишу книгу. Я писатель», – ответила я. Так странно. За годы моей писательской карьеры (а я написала несколько книг) я ни разу не сказала: «Я писатель». Я всегда говорила: «Я пишу».
Я поняла, что это – прорыв, который позволит мне написать книгу: мне нечего стыдиться. Другие могут рассказать что-то иное. Я рассказала историю моей жизни.
– Твоя, Джойс, проблема в том, что ты любишь мир, – сказал он.
Дэвид Шилдс: Сэлинджер высказал главный принцип четвертой стадии Веданты – отречение от мира. Писательство, публикации, Джойс Мэйнард со всеми ее устремлениями – все это оборачивается своей противоположностью.
Джойс Мэйнард: Когда он произнес эти слова, у меня возникло такое ощущение, словно он только что дал мне свободу. Ибо для меня такой проблемы не существовало вовсе. Я сказала: «Да, я люблю мир, и я вырастила трех детей, которые любят мир, и я рада этому». Он ответил: «Я всегда знал, что ты равна пустому месту». И это говорил человек, который писал мне, который говорил, что никогда не забудет о том, что я – настоящий писатель, и пусть никто не говорит мне противоположного. «А теперь ты собираешься эксплуатировать меня». И я сказала ему – это был один из тех редчайших моментов, когда действительно говоришь нечто такое, о чем позднее и не думаешь, – я сказала: «Джерри, возможно, на этих ступенях стоит кто-то, эксплуатирующий кого-то, тоже стоящего тут же, но я предоставляю тебе решать, кто кого эксплуатирует». Я попрощалась. Я совершенно уверена, что видела Дж. Д. Сэлинджера в последний раз в жизни.
Пол Александер: Когда Мэйнард уходила, Сэлинджер прокричал ей: «Да я тебя даже не знаю!»
Джойс Мэйнард: С момента, как он впервые отверг меня, я прошла через разные стадии страданий. Я думала, что мы будем вместе вечно. Действительно так думала. В течение многих лет я чувствовала отголоски его презрения. После того, как все остальное почти ушло, я цеплялась за мысль о том, что когда-то я играла в его жизни особую роль, и что он меня глубоко любил. Я жила ради его одобрения, и утратить это одобрение, а потом еще узнать, что я никогда не была особенной и драгоценной, было очень больно. Я оказалась одной из бог знает скольких женщин.
Дэвид Шилдс: Ущерб, причиненный Мэйнард, кажется умышленным. Со стороны Сэлинджера это было наказанием, наказанием Мэйнард за то, что она жива.
Джин Миллер: Бедная женщина – он так небрежно и холодно с нею обошелся. Она проявила большую смелость, нарушив кодекс, который все мы соблюдали. Это было договоренностью, которая была не выражена словами, но под которой все мы подписались: мы должны были молчать. Думаю, ее родители были похожи на моих. А еще, сравнивая мои и ее фотографии, я думаю, что мы очень похожи друг на друга.
Гор Видал: Поскольку Мэйнард была жертвой, у нее есть право жаловаться первой. Она была жертвой похоти старика и всего, что между ними произошло. Кто знает? Кого это волнует? По-моему, защита всегда имеет право выступить со своими доводами. Мэйнард пожаловалась. Она сделала это.
Джойс Мэйнард: Я не писала и не рассказывала о том, что произошло, в течение двадцати пяти лет. Нападки критиков – не только на мою книгу, но и на мою личность – были жестокими, очень личными, безжалостными и даже теперь, несколько лет спустя, не проходит и недели, чтобы кто-нибудь не сказал обо мне: «А, это та самая, что написала книгу о Сэлинджере». Я никогда не сержусь на говорящих это людей. Разумеется, все это говорилось в прессе в связи с моей книгой. Мой ответ таков: я не писала книгу о Дж. Д. Сэлинджере. Я написала книгу о себе самой, а Дж. Д. Сэлинджеру случилось быть частью моей жизни, и я решила более не исключать этот факт из моей биографии.
Джойс Мэйнард со своими тремя детьми.
Впрочем, я получила подтверждение признания моей книги. Я получала письма женщин и мужчин, которые были хорошо знакомы со стыдом и сокрытием тайн своей жизни. И эти люди благодарили меня за готовность открыто рассказать о испытаниях, которые они считали только их личными или слишком мучительными для того, чтобы о них рассказывать… Не были для меня удивительными и письма, полученные от трех других женщин, которые рассказали мне о том, что состояли в переписке с Дж. Д. Сэлинджером, переписке, жутко напоминавшей мою переписку с ним, причем одна из этих женщин вела такую переписку через несколько недель после того, как он выгнал меня. У меня нет сомнений в том, что эти женщины говорят правду. Они приводят строки из писем Сэлинджера, которые почти идентичны строкам из его писем ко мне. Содержание этих писем никогда не становилось достоянием общественности. К этим женщинам, как и ко мне, Сэлинджер подкатывался тогда, когда им было восемнадцать лет. Как и я, они когда-то верили, что Сэлинджер – самый мудрый человек, их душевный друг, их судьба. Как и я, эти женщины в конце концов были полностью и унизительно отвергнуты Сэлинджером. И, как и я, они многие годы верили, что должны хранить тайну, опасаясь как раз того осуждения, которого удостаиваюсь теперь я за отказ хранить тайну. Моя книга на самом деле – не о Дж. Д. Сэлинджера; моя книга – о позоре и молодой девушке, отдававшей свою энергию намного более могущественному человеку, который был гораздо старше нее. Это – довольно универсальная или, по меньшей мере, распространенная история.
