Карл Дёниц - ДЕСЯТЬ ЛЕТ И ДВАДЦАТЬ ДНЕЙ
В этот момент мысли наших солдат обратятся к своим товарищам, погибшим в борьбе с врагом. Наши павшие налагают на нас священный долг проявить послушание, соблюдать дисциплину и преданность многострадальному отечеству, истекающему кровью из многочисленных ран».
Тогда я думал, что эти слова уместны и справедливы. И сегодня я не изменил своего мнения.
7 мая Фридебург и Йодль вернулись в Мюрвик из штаба Эйзенхауэра. Фридебург привез с собой номер американской военной газеты, в которой были фотографии, сделанные в немецком концлагере в Бухенвальде. И хотя мы могли сделать скидку на то, что разрушение коммуникаций и повсеместное нарушение снабжения в последние недели войны могло несколько ухудшить положение в подобных лагерях, нельзя было не признать: ничего и никогда не могло послужить оправданием того, что мы увидели на этих фотографиях. Фридебург и я были потрясены. Мы и вообразить не могли ничего подобного. В том, что подобные зверства действительно совершались, причем не только в этом лагере, но и в других, мы вскоре смогли убедиться собственными глазами, когда во Фленсбург прибыло судно с освобожденными из одного из лагерей пленными. Их состояние было воистину ужасным. Немецкие моряки Фленсбурга делали все, что могли, чтобы обеспечить этих несчастных заботой и медицинской помощью. Как, снова и снова спрашивали мы себя, подобное могло происходить в самом сердце Германии, а мы ничего не знали.
8 годы, предшествующие 1939-му, когда шло восстановление военно-морского флота Германии, я большую часть времени проводил в море, сначала на крейсере «Эмден», затем на подводных лодках. С начала войны я почти безвыездно находился в своем штабе – в Зенгвардене, а потом в Париже и Лориане. Там нам почти не приходилось сталкиваться с гражданским населением. Руководство подводной кампанией и решение вопросов технического усовершенствования подводного флота отнимали все мое время. Я ни минуты не сомневался, что разоблачительные радиопередачи противника, так же как и наши собственные, делаются исключительно в пропагандистских целях, поэтому не слишком к ним прислушивался.
Став в 1943 году главнокомандующим ВМС, я все время проводил в Коралле – в моем, быть может, несколько изолированном от внешнего мира штабе между Бернау и Эбер-свальде, немного севернее Берлина. При посещении ставки Гитлера я принимал участие только в совещаниях, иногда консультировал Гитлера по тем или иным проблемам, связанным с флотом. Признаюсь честно, всего перечисленного мне вполне хватало и я никогда не забивал свою голову посторонними проблемами.
То, что я узнал после капитуляции в 1945-м и 1946 годах о бесчеловечности нацизма, произвело на меня неизгладимое впечатление.
В предыдущих главах я уже говорил о своем отношении к национал-социализму и к Гитлеру. Я говорил, что идея корпоративного национального общества в ее истинном этнологическом и социальном смысле, так же как и вытекающее из нее объединение германской расы на этой основе, показалась мне весьма привлекательной. Объединение, к которому стремился Гитлер, всех немцев в один общий рейх я воспринял как воплощение вековой мечты наших народов. Корни нашей раздробленности уходили в глубь веков, к условиям Вестфальского мира, положившего конец Тридцатилетней войне. Наши противники в Европе, постоянно старавшиеся объединить свои народы в единые государства, считали, что мы должны оставаться раздробленными, а значит, слабыми, поэтому веками не давали нам объединиться. Только с появлением национал-социализма мы сумели, вопреки усилиям оппозиции, создать единое государство. Это исторический факт, к которому нельзя не относиться с должным уважением.
Сейчас, когда я получил возможность познакомиться со зловещими сторонами национал-социализма, мое отношение к созданному им государству изменилось.
Отказываться воспринимать уроки, преподнесенные нам фактами, занятие глупое и неблагодарное. В своем заключительном слове, произнесенном перед Международным трибуналом в Нюрнберге, предшествующем вынесению приговора, я постарался это выразить.
Здесь много говорилось о преступном сговоре, в котором участвовали обвиняемые. Это утверждение я рассматриваю как политический догматизм, а догма не может являться доказательством – ее можно или принять, или отвергнуть. Однако широкие массы немцев не поверят, что причиной их несчастий стал именно преступный сговор. Сколько бы политики и юристы ни спорили по этому вопросу, их аргументы только затруднят для немцев усвоение урока, являющегося жизненно важным как для осмысления прошлых событий, так и для планов на будущее. А урок заключается в том, что диктат как политический принцип является ложным.
Именно этот принцип оказался воистину бесценным для всех вооруженных сил мира, по этой причине я верил, что его можно применить и к политической власти, особенно к политической власти Германии, положение которой до прихода к власти нацизма иначе как прискорбным назвать было нельзя. Большой успех, достигнутый новым правительством, и охватившее страну чувство радости, которого здесь не испытывали уже давно, казались достаточным оправданием.
Несмотря на идеализм, честные стремления и бесчисленные жертвы, принесенные немцами, итоговый результат оказался непоправимым несчастьем, а это значит, что основополагающий принцип ошибочен. Ошибочен, поскольку человек не в состоянии правильно использовать силу, данную ему этим принципом, не поддавшись искушению злоупотребить ею.
Узнав в мае 1945 года горькую правду о концентрационных лагерях, я глубоко задумался, что теперь с этим знанием делать.
Как я уже писал, 30 апреля у меня состоялся откровенный разговор с Гиммлером. Более решительный разрыв с ним в то время был невозможен, поскольку под его командованием все еще были сосредоточены мощные силы, которых не было у меня. После оккупации всей территории Германии ситуация изменилась. 6 мая я отстранил Гиммлера от всех занимаемых им постов. Позже, больше узнав о зверствах, творившихся в концлагерях, я пожалел, что оставил его на свободе. Я считал, что это личное дело немцев – разобраться и привлечь к ответу виновных в бесчеловечных деяниях. Шверин фон Крозигк со мной согласился и сразу же передал на согласование указ о рассмотрении этого дела в Верховном суде Германии. Указ я направил Эйзенхауэру, сопроводив его просьбой о том, чтобы Верховный суд Германии был объявлен компетентным для выполнения этой задачи. В беседе с послом Мерфи я обратил его внимание на эту проблему и попросил поддержки. Мерфи пообещал сделать все, что сможет, но на этом дело заглохло.
В начале мае меня занимали мысли не только о капитуляции, но и о формировании правительства для приведения в порядок дел. С самого начала было очевидно, что мне потребуется советник по внешнеполитическим вопросам. В плане же дел внутренних будущее немецкого народа представлялось мне темным – пока, во всяком случае, просвета я не видел. Как мы сумеем предотвратить голод сейчас, когда наши восточные провинции потеряны, а остальная часть страны поделена между державами-победительницами? Возможно ли будет обеспечить равное распределение продовольствия, когда речь пойдет о различных регионах? Как восстановить разрушенную связь и промышленность? Откуда начать решать проблему размещения людей? Что будет с нашей финансовой системой и курсом национальной валюты? Что мы можем сделать, чтобы помочь беженцам? Как влить несколько миллионов людей из восточных провинций дополнительно в общество и экономику Западной Германии, которая и без того изрядна перенаселена?
