Светлана Бондаренко - Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991
<…>
Е. Канчуков. Другими словами, все вы занимаетесь фантастикой исключительно в силу какого-то особого внутреннего склада ума?
Б. Стругацкий. Я думаю, что изначально дело в этом. Конечно, мировоззрение играет здесь не последнюю роль, но изначально все дело в том, что мне лично нравится, чтобы роман был:
а) написан о реальной жизни и вполне достоверен;
б) чтобы этот реальный мир был слегка искажен фантастическим допущением.
Мне нравится сам прием.
Е. Канчуков. Он дарит вас новыми возможностями?
Б. Стругацкий. Он отвечает моему литературному вкусу — скажем так. Есть, например, люди, которые любят добавлять в мясо аджику, от этого мясо приобретает определенные гастрономические достоинства. Но даже этим людям не придет в голову есть аджику ложкой, в чистом виде. Роль приправы в произведении играет и фантастический прием. Если в романе нет ничего, кроме фантастического приема, это, как правило, дрянной роман. Во всяком случае, мне ближе произведения, где этот прием сочетается с реалистическим видением и реалистическим изображением жизни. Наверное, это какое-то свойство психотипа, а с другой стороны, видимо, и следствие определенного воспитания, я думаю. Хотя, шут его знает. Есть ведь сколько угодно ребятишек, которые не любят фантастики. Я помню, у нас в классе была куча книголюбов (у нас был класс довольно специфический), но я не могу сказать, что все они любили фантастику, вовсе нет. Вот я ее любил, она мне нравилась с детства, то есть где-то в психотипе у меня это было заложено. А большинство ребят просто любят остросюжетную литературу, независимо от того, какая она.
<…>
Е. Канчуков. Мне кажется, проблемы, заботившие учителей, отчасти переходят к ученикам. Насколько это ощущение правильно, Борис Натанович?
Б. Стругацкий. Только отчасти. Сегодня меня тоже больше всего заботит неопределенность будущего. Когда меня десять лет назад спрашивали: «Что будет завтра?» — я говорил: «Будет то же самое, но несколько хуже». А сейчас я не знаю, что будет завтра, и это меня очень беспокоит. Мы сейчас находимся в точке бифуркации — в теории катастроф есть такое понятие. Это точка, начиная с которой дальнейший процесс может идти по 20-ти возможным дорогам, в зависимости от минимальных колебаний внешней обстановки. Поэтому мне очень трудно себе представить, что будет через год, через два, через три. Прольется кровь, или не прольется кровь? Я не знаю. Реакция даст бой, безнадежный, арьергардный, но все-таки бой, или воздержится? Как именно осуществится неизбежный компромисс между рыночной экономикой и системой? Вот эти вопросы для меня совершенно неясны, а это вопросы ближайшего будущего. Поэтому я чувствую себя дьявольски неуверенно. У нас с Аркадием Натановичем сейчас задумано 3 или 4 повести, а некоторые из них даже детально разработаны, — как говорится, садись и пиши. Но мы не хотим садиться, не лежит душа писать об этом, надо бы о каких-то фундаментальных вещах, а они скрыты в тумане.
Е. Канчуков. Что вы имеете в виду, говоря о фундаментальных вещах?
Б. Стругацкий. Одной из самых фундаментальных вещей я считаю будущее. Что с нами будет через пять лет? В зависимость от того, какую цель мы увидим перед собой, поставлено развитие страны, да и всего мира.
Е. Канчуков. Что же мешает вам смоделировать то, что будет через пять лет?
Б. Стругацкий. Дело в том, что сегодня можно построить, я думаю, приблизительно 5 или 7 равноправных моделей. Все они будут страдать недостоверностью. Модель должна быть достоверна, она должна опираться на какие-то всем понятные, всем доступные очевидные факты и факторы. Мы писали когда-то «Хищные вещи века», помните вы этот роман? Это одна из возможных моделей неприятного будущего — так нам тогда казалось. И модель эта базировалась на совершенно четких и ясных представлениях, доступных любому человеку. Было совершенно ясно, что девяносто процентов населения Земли (не только нашей страны, а всей Земли) работает для того, чтобы есть, а не ест для того, чтобы работать. Было очевидно, что работать никто не хочет, что все жаждут развлечений и роста благосостояния. А раз так, то отсюда остается один логический шаг, после которого неизбежно получается, что, если люди больше всего ценят наслаждения тела, то, значит, рано или поздно нужно ожидать появления какого-то супернаркотика, который создаст иллюзию вечного наслаждения. Тогда реальная жизнь потеряет вообще какой-либо смысл. Такой была модель, построенная в «Хищных вещах века». И я повторяю, что она строилась на очень серьезных, очевидных и понятных фактах. Сейчас такой модели нет. Все зыбко, и все возможные модели зависят от любого, самого несущественного изменения начальных данных. Поменяется лидер в стране, и сразу модели валятся, как карточные домики. Не хочется так писать.
<…>
Е. Канчуков. Современная ситуация, по общему признанию, во многом напоминает тот «первый глоток свободы» конца 50-х — начала 60-х годов, когда фантастика из замарашки вдруг вышла в Золушки. После был весьма затяжной период, в который она худо-бедно все же перемоглась, не растеряв особо читательского успеха, и, казалось бы, теперь, с перестройкой, снова должна взять свое. Однако новая волна социальных реформ — «второй глоток свободы» — вместо этого, похоже, опять отправила ее в замарашки. Почему при внутренней схожести социальных ситуаций реакции общества на них оказались чуть ли не диаметрально противоположными? Почему, например, в первом случае общество так дружно и заинтересованно отнеслось к поиску путей перехода от современного состояния к светлому будущему с его миром Полудня, и почему сегодня общество совершенно безразлично к подобным поискам, предпочитая утопиям — антиутопии?
<…>
Б. Стругацкий. В своих рассуждениях, как мне кажется, вы забываете, что между хрущевской «оттепелью» и нынешней перестройкой есть сильная разница. По большому счету она заключается в том, что во времена «оттепели» была затронута только сфера идеологии, причем затронута не очень глубоко, в наше время ее потревожили уже весьма основательно, а вместе с ней очень основательно тронули политику и прямо-таки за глотку взяли экономику. То есть сегодня переворот происходит по всему фронту. Поэтому наше время надо сравнивать не с оттепелью 1961 года, а с временами отмены крепостного права. С той революцией сверху, которая произошла 100 с лишним лет назад. Чтобы убедиться в этом, достаточно взять для примера какие-нибудь элементарные вещи. Скажем, во времена хрущевской «оттепели» просто не было такого количества публицистики, такого уровня правдивости. Конечно, печатались какие-то разоблачения по поводу культа личности Сталина, но даже малейшая попытка уйти вглубь, поставить вопрос: «Сталин один виноват? Или все-таки не только в нем одном дело?» — такая попытка пресекалась на корню. Помнится, людей из партии выгоняли только за мнение о том, что не в Сталине дело, а в системе. В наше время — это стало уже общим местом, понимаете? Публицистика никогда не была такой информативной, такой страстной и такой воздействующей на любого читающего человека, как в наше время.
