Сигрун Слапгард - Сигрид Унсет. Королева слова
Радость радостью, но две лиллехаммерские подруги Сигрид были убиты горем. Хелена Фрёйсланн пыталась храбриться, но неизвестность успела совершенно ее вымотать. Сын почти год скрывался в горах, и только через две недели после освобождения ей сообщили: снег начал таять, и под ним показался труп Хельге Фрёйсланна. Его застрелили за две недели до освобождения. Хелена, казалось, полностью утратила волю к жизни. Во время ее встреч с Сигрид больше не звучала музыка, не пился портвейн, не велись задушевные беседы о римских деньках. Напрасно дочь Анна Мария пыталась взбодрить мать. В глазах той, что послужила прообразом жизнерадостной Франчески, как будто выключили свет. Они были очень близки с Сигрид Унсет, писательница была крестной матерью Хельге, а для ее собственных детей и племянниц подруга всегда оставалась «тетей Хеленой».
Ее подруге и вечной спутнице по прогулкам Луизе Му тоже приходилось нелегко, но у нее по крайней мере один сын спасся от, как она сначала считала, верной смерти. Однако старший, Тико, так и не вернулся домой, даже в гробу. Обе они — и Сигрид, и Луиза — скорбели по своим первенцам. Зато Ханс и Уле Хенрик, товарищи по детским играм, были живы и полны сил. Сигрид Унсет писала Кнопфу, что «мало кто из друзей моих сыновей пережил войну. Но Ханс приехал из Лондона без единой царапины. Он не хочет продолжать служить в армии и вернулся в университет»[835].
Все военные годы Эйлиф Му стоял как скала посреди бурь, волновавшихся вокруг Бьеркебека и Майхаугена. Теперь он взялся за срочное возвращение книг Унсет, а также пообещал разобраться с невыплаченными налогами писательницы. По мнению местного налогового инспектора, ей следовало заплатить 20 000 крон налогов за себя и Бьеркебек.
Вернувшаяся королева слова по-прежнему неохотно пускала к себе журналистов. Осенью она все же согласилась дать интервью Рут Альвсен из «Моргенбладет».
«Сигрид Унсет выглядит более стройной, чем может показаться по фотографиям. Заметно, что годы оставили на ней свой след. В выражении глаз и во всем ее облике чувствуется что-то бесконечно печальное и глубоко серьезное. Волосы зачесаны назад и стянуты голубой лентой. В их прядях поблескивает серебро»[836]. Сигрид Унсет не собиралась говорить о своих личных потерях — ее потрясла судьба всей веселой компании из Вэшей:
— До войны к нам ходила целая орава мальчишек — из них уцелели только мой сын и один его приятель, — первое, что она сообщила Рут Альвсен. И принялась называть одну фамилию за другой. На вопрос, поддерживает ли она смертную казнь, последовало твердое: «Полностью поддерживаю». На это у писательницы нашелся даже библейский аргумент: «Ибо все, взявшие меч, мечом погибнут»{119}. «Мы можем прощать только зло, причиненное лично нам, прощать за других мы не имеем никакого права!»
Значит ли это, что она призывает приговорить, например, Гамсуна к смертной казни?
— За то, что он совершил, его вряд ли можно покарать смертью. Но его надо приговорить к лишению свободы, а имущество конфисковать. Или содержать под арестом в каком-нибудь доме для престарелых.
— Оказалось ли поведение Гамсуна для Вас неожиданностью?
— Нет, как раз от него я ожидала чего-то в этом роде. Он же всю жизнь только и делал, что писал о своем комплексе неполноценности, о том, что англичане — нация торгашей, и о величии немецкого сверхчеловека[837].
Хотя прошедшие пять лет сильно состарили Сигрид Унсет, она сияла. Наконец-то дома! Она приняла активное участие в дебатах о наказании для военных преступников, с радостью включилась в дела Союза писателей, с воодушевлением встретила Арнульфа Эверланна, вернувшегося из немецкого концлагеря несломленным и таким же острым на язык, как и прежде. Они полностью сходились во мнениях о Германии. Вообще дома Унсет встретила куда больше понимания своей слепой ненависти к немцам, чем это имело место в эмиграции. В письмах американским друзьям она подробно рассказывала о судьбе молодых парней из Лиллехаммера, о том, чего оккупация стоила Норвегии, и о ситуации в стране вообще. Но о своих личных потерях — почти ни слова. Ни одному человеку она не описала поход на кладбище Меснали, которое стало местом последнего упокоения и ее Андерса.
Вскоре после приезда она получила приглашение от молодоженов Бротёй. Племянница Сигрид, памятуя о том, что тетка склонна на публике надевать броню неприступности, боялась, что за столом воцарится молчание. Трюгве Бротёй, психиатр с радикальными воззрениями, не принадлежал к интеллектуальному кругу Сигрид Унсет, хотя они и были шапочно знакомы по Союзу писателей. Ученик Фрейда, Бротёй был отлично осведомлен, что Сигрид Унсет презирает австрийского психиатра. Молодая новобрачная подумала, что сможет привести «царственную тетку» в хорошее настроение, напомнив о фамильном призраке — Калуннборгской желтой собаке, чье появление, по старому поверью, предвещало смерть в семье Гютов. Сигрид знала, что тетка обожает истории о сверхъестественном, и как раз у нее в запасе оказалась такая история: знаменитую собаку видели в 1944 году, незадолго до того, как отец Сигрид умер от рака.
— Чушь, Сигрид, — сказала тетка, — да эта собака никогда не бывала за пределами Калуннборга![838]
Трюгве Бротёй чуть не свалился со стула. Он пришел в восхищение от новой родственницы. Лед тронулся, они стали оживленно обсуждать парапсихологию. Бротёй был среди тех, кто проводил эксперименты со знаменитым «органоскопом», изобретенным учеником Фрейда Вильгельмом Райхом. Закончился обед чтением стихов — они цитировали строфы из самых известных стихов Арнульфа Эверланна, поэта, которого очень уважали.
А вот приглашений от Союза писателей практически не поступало. Война поставила точку на ее председательстве, теперь к власти пришли новые люди. Возможно, в ее услугах больше не нуждались. Возможно, она была изумлена, что ее всего-навсего пригласили посидеть в первом ряду на праздновании пятидесятилетия Союза, даже не подумав выделить какой-либо более активной роли. Она первая поддержала бы назначение Арнульфа Эверланна почетным членом Союза. Но не чувствовала ли она, что ее саму обошли вниманием? Вопреки обыкновению, писательница тщательно подготовилась к празднику: сходила к парикмахеру, накрасилась. В битком набитый зал она вступила с гордо поднятой головой и, завидев Трюгве Бротёя, тут же подошла к нему и, вразрез со своим обычным королевским поведением, звучно чмокнула в щеку. А потом села на свое место. Тем самым Унсет будто продемонстрировала, что ей все равно, что она выше всех политических интриг и пришла на юбилей, как и полагается.
