Хескет Пирсон - Бернард Шоу
— Что это вы придумали, будто Гермиона списана с Анны, чья измена доказана? Аякс же, видите ли, — пасквиль на Бена Джонсона… О «Троиле и Крессиде» вы вообще несете какой-то бред. По-вашему, чуть не за каждым героем пьесы стоит сам Шекспир или его близкий знакомый. Отчего бы вам тогда не опознать в королеве из «Гамлета» супругу Джона Шекспира[207]?
— Вы не слишком внимательно прочли мою книгу. Я, кажется, ясно даю понять, что Шекспир хотел считать Анну виновной. Кроме того, я не утверждаю, что Гермиона и Анна — одно лицо. Я толкую лишь о возможности того, что некоторые черты поведения Анны могли лечь в основу характера Гермионы. Я нисколько не сомневаюсь, что вся линия отношений Леонта и Гермионы могла быть рождена одной только жизнью — такого не придумаешь. Впоследствии я пришел к убеждению, что вся эта линия покоится на ситуации, которую пережил Шекспир в доме Давенанта. Он был любовником миссис Давенант и отцом одного из ее детей. Мне теперь кажется, что Гермиона это ее портрет, а Леонт — наполовину Шекспир, наполовину Давенант.
— А как с Аяксом?
— Но я же говорю, что это шарж на Бена Джонсона, а не его портрет.
— Так можно о каждом напридумать с три короба, если только это выгодно.
— Мне это не выгодно. Я не фанатик. Я просто интересуюсь Шекспиром и его характером. Я не цепляюсь за веру, которую нужно поддерживать, не дорожу традицией, которую нужно укреплять, не исповедую теорий, которые нужно пропагандировать. Кому не ясно, что Шекспир, создавая «Троила и Крессиду», был в состоянии морального и физического расстройства? А если драматург не властен над собой, может ли он быть властен над своими созданиями? Он разоблачает себя в самых неожиданных местах, и последовательных характеристик героев от него ждать не приходится, Поэтому-то в глазах биографа второстепенный «Тимои Афинский» может стоять выше такого шедевра, как «Макбет».
— У вас ничего не говорится о неожиданном рубеже, что разделил «Конец — делу венец», «Меру за меру» и, быть может, еще «Троила» — и все остальное творчество Шекспира. Робертсон, будучи истовым поклонником Чапмена, ему эти пьесы и приписал. Руку Шекспира не спутаешь, и эта рука там чувствуется, но чувствуется там и еще кто-то, еще один ум-соавтор. В остальных же пьесах наш бард без следа проглатывает стариков соавторов.
— Я вынужден вас снова просить перечитать книгу повнимательнее. Сочиняя «Троила и Крессиду», Шекспир был не только болен (с вашего позволения, венерической болезнью). Дела его были плохи: казнь Эссекса, поворот в судьбе покровителя Шекспира Саутгемптона… В разгар болезни он написал «Конец — делу венец». А когда начал работать над «Мерой за меру» — только еще поправлялся. Точно такое же отсутствие внутреннего равновесия проявится снова в его последних пьесах. Объяснение — аналогичное. Я более чем уверен — и явственно намекаю на это в книге, — что его смерть была ускорена тем, что Пистол называет «французской болезнью».
— Не думаю, чтобы эта версия принесла вам в Англии популярность.
— Согласен. В Англии принимают на веру только две шекспировские гипотезы, одинаковые по глупости. Во-первых, что не он написал свои пьесы. И, во-вторых, что он был гомосексуалистом. Ваш друг Робертсон придерживается первой гипотезы, для чего безусловно нужно быть ослом и вдобавок еще снобом. Он утверждает, что те, кто расходятся во мнении об авторстве пьес, единодушны в одном: их написал аристократ. Что же касается второй гипотезы, то она — достояние главным образом самих же гомосексуалистов. Эти охотно путают лесть с тайным влечением.
— Ну, а все-таки утверждение о том, что шекспировские сонеты построены на модной литературной традиции, — разве это не пошлость? Мистер У. Г. был, по всей видимости, одной из тех редких личностей, чья красота притягивает представителей того же пола. Влечение это не сексуальное. Мне посчастливилось тоже встретить живого У. Г. Это лорд Альфред Дуглас (сейчас ему пошел восьмой десяток). В его издании сонетов Шекспира вы найдете единственный стоящий комментарий к ним. Он был удивительно красивым юношей — и совсем не гомосексуалистом.
Прочитав все это в ноябре 1946 года, то есть через четыре с половиной года после нашего разговора, Шоу поднял скандал. Таким раздраженным я его никогда не видел. Мне кажется, это было не только обычное для него недовольство, когда кто-нибудь в чем-то ему противоречил. Он еще ревновал к успеху у прессы и публики моей биографии Оскара Уайльда.
— Бросьте все в огонь! — с этого он начал. — Это погубит книгу и нас вместе с ней.
И он принялся читать лекцию, напоминая при этом одновременно безжалостного диктатора и почтенного профессора:
— Книгу нужно пересмотреть и исправить. Все, что написано о Джонсоне, — такое вранье, что любой читатель, обладающий элементарными знаниями о елизаветинцах, только взглянет, захлопнет книгу и моментально отправит ее в мусорный ящик. Для вас Джонсон это старый злой скупердяй, а Шекспир — подающий надежды юный стихоплет. Шекспир был на десять лет старше Джонсона. Шекспир был король сцены, а Джонсон — никому не известный новичок. Шекспир, как старший товарищ и без сомнения более талантливый драматург, помог Джонсону обнаружить способности и
завоевать известность. Такова была суть их взаимоотношений, и годы ничего в них не переменили. Для Джонсона Шекспир так и оставался окруженным почетом «земным идолом», никак не иначе. Хвала, которую Джонсон воздал покойному Шекспиру, может быть уподоблена самым благородным и искреннейшим страницам в мировой литературе. Как вы можете даже предполагать, что Аякс — карикатура на Джонсона?! Это надругательство. Это глупо, наконец. Чтобы Шекспир изобразил своего младшего товарища, автора язвительных комедий, да не только комедий — лирики, похвальных обращений, эпитафий, поклонявшегося ему как «земному идолу», — чтобы его Шекспир изобразил тупоумным ублюдком — да ни за что на свете! Аякс — никакая не карикатура. Это обыкновенный театральный болванчик.
Водопад обрушился на меня врасплох. Пришлось собраться с силами и отвечать:
— То, что вы сейчас мне сказали, доказывает лишь вашу полнейшую некомпетентность в елизаветинской драме. Вы, видно, и не слышали о знаменитой «войне театров», когда Джонсон и Шекспир оказались во враждебных лагерях и поливали друг друга грязью. Разве вы не помните, что высказал Джонсон, когда ему осточертел театр и все не давала покоя слава, окружавшая имя Шекспира, спустя много лет после кончины барда?
«Перикл» — тухлятина,
Не сказка — тина
Зловонней рыбы, тверже сухаря —
Гниль, что на блюдах зря
Смердеть осталась, место ей — лохань.
На вкус Плей-клуба эта дрянь:
С объедками пирог
Там лакомый кусок;
Честь утолит и усладит живот
Поднос для подаяния острот…
— «Перикл», должно быть, разочаровал Джонсона. Он ждал другого от автора «Лира», «Макбета» и «Гамлета». Вот он и высмеял автора «Перикла». Я сейчас окончил пьесу. Когда она увидит свет, публика весьма и весьма разочаруется. Ведь от меня ждут новую «Святую Иоанну», новый «Дом, где разбиваются сердца». Но разве вы из-за этого объявите мне войну?
