Алексей Новиков - Впереди идущие
Анненков ломал себе голову, как бы каким-нибудь неосторожным рассказом не причинить Белинскому новое и, может быть, непоправимое волнение. И досадовал на Тургенева: этот хитрец и вовсе ушел в свою работу.
А Иван Сергеевич вышел из комнаты с исписанными листами:
– Хочу прочесть вам, господа, новый рассказ, называется «Бурмистр». Само собой, из «Записок охотника», раз читатели «Современника» оказались столь благосклонны к этим «Запискам».
В рассказе действовал молодой помещик, гвардейский офицер в отставке, Аркадий Павлыч Пеночкин. Автор прочел сцену за завтраком у Пеночкина, когда этот господин изысканных манер за не подогретое камердинером вино отдает жестокий приказ вполголоса и с совершенным самообладанием:
«Насчет Федора… распорядиться».
Белинский не выдержал:
– Что за мерзавец с тонкими вкусами! Ах, что за мерзавец! – повторял он.
– Ну, давайте говорить напрямки, – обратился он к Тургеневу, когда чтение кончилось. – Страшную правду сказали вы своим рассказом. А дальше что? Где спасение от господ Пеночкиных?
– Будущее решит этот вопрос лучше нас, – отвечал Тургенев, уклоняясь от спора.
– Так и знал! – с тоской воскликнул Белинский. – Оно конечно, куда проще на будущее сослаться…
Анненков решительно потребовал прекращения разговора. Да и Белинский изнемог.
– Ах, мерзавец с тонким вкусом! – повторял он, возвращаясь к только что состоявшемуся знакомству с господином Пеночкиным.
Тургенев закончил в Зальцбрунне еще один рассказ – «Контора». Действие происходит в имении богатой барыни Лосняковой, которая подписывает приказы, адресованные неграмотному бурмистру, а всем имением и участью подвластных госпоже Лосняковой людей вертит разъевшийся пройдоха главный прикащик.
Еще никогда так гневно не обличал Иван Сергеевич царство мертвых душ, живьем выхватив из него и господина Пеночкина и госпожу Лоснякову. Разглядел он, что несут народу богатеющие за барской спиной бурмистры и прикащики. А народ?
Пусть грозит мужикам господин Пеночкин: «У меня бунтовать не советую!» Пусть кричит пройдоха прикащик госпожи Лосняковой: «Бунтовать никому не позволяется, смотри!» Но право на суд и возмездие принадлежит народу. «Бурмистр» и «Контора» сделают свое дело.
Тургенев вдруг заскучал в Зальцбрунне. Получив какое-то письмо, Иван Сергеевич объявил, что ему непременно надо съездить в Берлин. Но он скоро вернется. Даже вещи оставляет в Зальцбрунне.
И исчез.
Глава шестая
Сроки лечения Белинского в Зальцбрунне близились к концу, но надежда на выздоровление не осуществлялась.
Редкий день дышится Белинскому полегче. А может быть, и это только самоутешение? Чаще возвращалась мысль: бросить все и ехать домой, чтобы перед смертью обнять дочь и услышать, как величает она отца: «Висалён Глиголич». Олюшке пошел третий год. Вон какая большая стала! И тосковал еще больше.
В такие минуты Белинский открывал «Мертвые души», прихваченные из Петербурга. После всех событий, происшедших с Гоголем, «Мертвые души» приобрели, казалось, новую силу. Ими Виссарион Григорьевич и спасался от тоски. А оторвавшись от книги, скажет Анненкову:
– Когда я думаю о злополучной «Переписке», так и кажется, что сам Гоголь позаимствовал мысли Манилова и суждения Ноздрева. Вот и попробуй эту тайну постигнуть! – И опять тяжело задумается.
Анненков видел, что Зальцбрунн нисколько Белинскому не помог. Он стал рассказывать, что в Париже есть знаменитый доктор, который решительно не верит в неизлечимость чахотки (это страшное слово перестало быть запретным в разговорах с Белинским). Доктор Тира де Мальмор творит в сражениях с чахоткой чудеса.
Белинский прислушивался вначале недоверчиво. Но Анненков умел убедить, когда хотел. Может быть, сам доктор Тира де Мальмор не подозревал, сколько чудес и едва ли не на глазах у Анненкова он совершил. Легко ли было Павлу Васильевичу не подать надежду обреченному человеку?
Белинский слушал, все больше заинтересовываясь. Может быть, Париж окажется тем же Зальцбрунном, а может быть… Виссарион Григорьевич сам начал расспрашивать о докторе-чудотворце. Анненков изобретал новые подробности и с тоской думал: чем еще отвлечь больного? Все, что он рассказывал Белинскому о Париже, о сражениях партий, о вождях рабочих, – все это приводило Белинского в крайнее возбуждение. Иначе относился Виссарион Григорьевич к рассказам Анненкова о знакомстве с Карлом Марксом.
– Возникла у меня и переписка с ним после моего поселения в Париже, – вспоминал Павел Васильевич. – Мне вздумалось спросить господина Маркса, что думает он об идеях Прудона, владеющих умами блузников во Франции. Я имел в виду книгу Прудона «Система экономических противоречий, или философия нищеты». Мне казалось, что если в философских взглядах Прудона и имеется путаница, то экономическая часть его теории является очень сильной. Вот об этом я и написал Марксу, а он ответил мне обстоятельным письмом. И досталось же Прудону!
Разговор происходил вечером, когда особенно трудно было заполнить длинные тоскливые часы. Павел Васильевич взглянул на Белинского: заинтересует ли его старая переписка, давно закончившаяся ничем? А Виссарион Григорьевич, услышав, что речь идет о возражениях Прудону, подавил начавшийся было кашель.
– К сожалению, – продолжал Анненков, – у меня нет с собой писем, которыми мы обменялись с доктором Марксом. Не посетуйте, Виссарион Григорьевич, если память мне в чем-нибудь откажет… Впрочем, главное я хорошо помню. Обрушился Маркс больше всего именно на экономическую сторону учения Прудона. Он считал, что Прудон имеет тенденцию только облегчить совесть буржуазии, возводя неприятные факты современных экономических порядков в законы, будто бы присущие самой природе вещей. На этом основании Маркс величал Прудона теологом социализма и мелким буржуа с головы до ног. В одном только мой корреспондент сходился с Прудоном – в отвращении, как он выразился, к плаксивому социализму. Этот социализм именовал Маркс и чувствительным, и утопическим, и даже бараньим… Но тот, кто однажды слышал Маркса, как я, не станет удивляться ни категоричности, ни резкости его суждений. Словом, многое еще было написано в этом письме к вящему посрамлению экономической теории Прудона.
– Любопытно, очень любопытно, – откликнулся Белинский. – Не всегда же будут главенствовать Луи Блан, Прудон и прочие любители умеренно парить!
– Но пока что далеко и господину Марксу до выхода на широкую дорогу, – уверенно отвечал Анненков. – Со свойственной ему категоричностью доктор Маркс изложил основу своих экономических воззрений в письме ко мне. Представьте, он считает, что государственные формы, вся общественная жизнь, мораль, наука, философия, искусство суть только результат экономических отношений между людьми. Оригинальны и следующие его мысли: с переменой экономических отношений будто бы меняется все: и государственные формы, и нравственность, и философия, и искусство, – одним словом, решительно все в жизни человечества. Примерно так думает доктор Маркс, если я правильно его понял…
