Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
— Славная была девушка, — шептал каптёр, глядя в пространство. — Таких здесь не держат: доверия она у начальства не заслужила!
Николая Кузнецова после моего отъезда увезли на пересмотр, и он исчез из Сиблага; Малышку, его жену, перетащили в Тайшет.
Дима Бертельс сейчас живёт в Ленинграде. Он врач и, я уверен, хороший врач.
Бориса Григорьева взяли в этап, мы встречались в Москве, и его историю я расскажу позднее.
Андреев с каждым днём становился всё мрачнее. Мухина освободилась, но продолжала ради него работать всё в том же детдоме, и от неё он первый получил известие, что в начале следующего сорок восьмого года все контрики из Сиблага переводятся куда-то на восток, где будут содержаться на каторжных условиях, значит без женщин и под усиленной охраной. В Озерлаге я встретил множество сиблаговских знакомых и друзей, но Андреева и Мухину не видал; да ей и не было смысла переводиться в Тайшет.
Бывшую заключённую врача З.Н. Носову перевели в Ма-риинск. Ей я доверил первые экземпляры моих записок и все рисунки — целую кипу, но Носова не выдержала жизненных испытаний, стала наркоманом и исчезла с моего горизонта вместе с рисунками и тетрадями. В части рисунков это невосполнимая потеря. Хорошо, что хоть моя верная Анечка спасла вторые неполные экземпляры записок!
Щеглова пристегнули к этапу для счёта — у ворот заболел один этапник, а он как раз проходил мимо — шёл в кухню за чаем. Больше я его не видел. Такова судьба заключённого.
Б.В. Майстраха в 1947 году взяли в этап куда-то на север, как раз накануне окончания его срока — это была манера властей в принудительном порядке заселять особо безлюдные районы. Мы встретились в Москве, и его историю я доскажу в своё время.
Г.Д. Абашидзе ещё в 1945 году умер в полном сознании, твердо и спокойно. За час до смерти он успел прошептать мне:
— Помните, сталинщине будет конец! Время идёт, и враги партии и народа погибнут. Не сомневайтесь в этом. Никогда. Слышите? Никогда!
Честь твоей памяти, дорогой друг!
Анечку Семичастную и полковника Устинченко я встретил в Москве. Это была знаменательная встреча! Но о ней позднее.
М.С. Островского я несколько раньше отправил из барака в больницу сильно ослабевшего, при явлениях общей интоксикации: у него начался сепсис, вызванный карбункулом на фоне резкого истощения. Он оставался твердым, спокойным и милым, как всегда. Потом стал временно терять сознание. Когда приходил в себя, на вопрос: «Как себя чувствуете?» — отвечал в шутку:
— Как комиссар из Первой Конной.
Иногда улыбался, подмигивал и чуть слышно добавлял: — Даешь свободу!
Перед смертью успел произнести имя жены: Лидия. И всё.
Я отказался его вскрывать — это казалось надругательство. Его увезли на телеге в горе голых распоротых трупов, обвязанных одной толстой верёвкой, и свалили в ров, наполненный водой — земля здесь сырая. Кусочек моей души был похоронен с ним в этой яме, потом засыпанной так искусно, чтобы не осталось и следов: в штабе хранилась лишь карта с обозначением места братской могилы.
«Живём мы с Эрной по плану, доктор, и живём складно и ладно, — писал мне из Свердловска Федька-Шрам. — Часто всех вас вспоминаем и желаем такого окончания жизни, которое посчастливилось добыть нам — лучшего мы сами обратно не представляем: будьте счастливы, как мы!» Эрна подписывалась по-немецки: «Эрна Счастливая».
Глядя на эти письма, Метеор насмешливо улыбался и бурчал:
— А это мы ещё посмотрим! То есть я с Луизой решил поселиться в том же Свердловске — вот и получится у нас с Федькой и Эрной соревнование — у кого житуха будет краше. Я в этом самом Свердловске однажды побывал, когда сорвался из одного уральского лагеря: портняжил, присматривался, потом завалился на одном большом деле с банком. Свердловск мне поэтому знаком, корни у меня там имеются и слесарю Федьке я дам сто очков вперёд!
Когда Луизе пришла амнистия, Метеор отдал ей все свои деньги и через вольняшек и мариинское воровское подполье действительно устроил её в той же квартире, где жила Эрна в ожидании своего Феди. Но однажды ночью, незадолго до своего освобождения, Метеор разбудил меня:
— Встань-ка, доктор. Слышь, Луиза сбежала. Новость, а? Что скажешь?
Я протёр глаза, сел на койке.
— Куда сбежала? Ведь она на свободе! Ничего не понимаю, Метеор.
Эх, какое лицо было у Метеора! При мигающем свете тусклой лампочки я увидел звериный оскал зубов и услышал их лязг.
— От мине сбежала, сука! С деньгами и барахлом! Как есть всю мазуту сгребла и мотанулась долой с глаз! Ясно?
Он помолчал, моментами хватаясь за грудь и громко скрипя зубами: это принятая у уголовников обезьянья манера выражать бешенство.
— Меня, Метеора, и так обдурить! А?! Меня, слышь, доктор, ты понял — меня?!
Он как будто бы постарел и осунулся, голова осела в плечах, на спине как будто вырос горб.
— Помнишь, ты ещё меня упреждал насчёт энтой гадины, мол, знаю ли я её? Помнишь? Я тогда понадеялся на себя, как-никак я Метеор, — хозяин то есть всех воров, а она — головастая женщина, не чета Федькиной Эрне: я обратно не уважаю интеллигенцию, пойми это. «Нет, — я себе говорил, — у нас узел будет крепше, без интеллигентского развилка: бандит и музыканша, доктор, ненатуральное объединение, а мы с Луизой оба законные жулики». И вот, гляди, на тебе! Обдула, обчистила — и прочь! Оставайся и жди, старый дурак, пока люди тебя заплюют.
Метеор долго сидел у меня на койке, пришибленный изменой. Потом приоткрыл полу телогрейки и показал мне нож.
— Энтим ножом перережу ей горло. Заметь. Энтим. На днях обрываюсь с лагеря. Лечу в Таллин. Она там. Сделаю её начисто и потом сразу в милицию. Сажусь, доктор, с концами — навсегда до самой смерти. Больше я на волю не ходок.
Он кряхтя поднялся. Застегнул телогрейку на все пуговицы. С трудом выпрямил спину.
— Одна в жизни задача осталась. Сполню её — и на отдых. За проволоку. Так-то…
Через неделю он бежал. Больше я о нём ничего не слышал.
Я рассказал о нескольких лагерных браках — разбитного Буси-Казака со жгучей азербайджанкой Фатимой, славного Федьки-Шрама с печальной Эрной, о моём браке с Анечкой, о связи старого пахана Метеора с молодой и хитрой парикмахершей Луизой. Теперь расскажу ещё о браке грозной Верки-Гроб с хорошенькой Грязнулькой: это тоже кусочек лагерной жизни, каким-то краем он коснулся и меня.
После окончания войны, как и следовало ожидать, посыпались милости — амнистия, пересмотры и досрочные освобождения. Жерло этих благодеяний было нацелено только в одну сторону, и пролились они лишь на уголовников. Досрочно была освобождена и Верка-Гроб: ей простили даже недавнее зверское убийство молодой цыганки. Но Грязнульке опер разъяснил, что на освобождение она рассчитывать не может: сожительство с отцом и убийство своего прижитого от отца ребёнка комиссией сочтено «явлением опасного бытового разложения».
