Наталья Баранская - Странствие бездомных
Тогда еще общество не осознало до конца ужас сталинского произвола, и люди наивно искали причину и спрашивали у близких арестованного, что случилось и что послужило поводом. Вот и мы ломали голову над тем, что произошло и в чем могли обвинить Натана Александровича, семнадцатилетнего Диму, верного ленинца дядю Ваню.
В Истру все же съездил один из сыновей Марьи Ивановны, тети Мани, воспитательницы моих сестер. Нашел в доме Нюру, которая сказала, что у Евгении Степановны «признали скарлатину», она лежит в «заразном» отделении больницы, передачу приняли, а записку от нее не передали — запрещено. Про Диму ребята говорили, что его скоро отпустят, — так им сказал директор школы. Вопрос об отъезде мама отложила до выздоровления Жени.
И вдруг после очередной поездки в город мама решает покинуть Москву. «Чем скорее, тем лучше», — повторяла она, и эта тревожная спешка пугала нас, тем более что мама отказалась объяснить, чем вызвана ее «паника», как мы это легкомысленно называли.
Только в 38-м, когда она позволила навестить себя в Ялте, мама рассказала мне всё. Поторопиться, сорваться с места и кинуться вон из Москвы ее заставило следующее событие.
За несколько дней до ее последней поездки в Москву Людмилиного мужа, Абрама Моисеевича, вызвали на Лубянку (по телефону с работы). Там расспрашивали о маме, прописанной теперь у них: откуда она получает письма, кто у нее бывает, как часто отлучается из дома, известно ли, с кем встречается? Абрам Моисеевич ответил, что Л. Н. живет с младшей дочерью за городом, бывает в Москве редко, приезжая за пенсией, письма на ее имя не приходят. Ему предложили разузнать о «маминых контактах», сообщить ее адрес (он назвал только станцию Отдых) и поддерживать с «органами» связь. Следить за мамой он отказался. Выслушал все предупреждения и угрозы, дал подписку не разглашать разговора и был отпущен. Напуганный, взволнованный, чуть ли не дрожащий, он всё рассказал маме, просил никому из нас не говорить; он не сказал даже Люсе.
После этого мама и решила незамедлительно уехать. Крым выбрали как место, будто бы необходимое для лечения (был же у нее в прошлом туберкулез легких). Поездка в Крым, где лечились сотни больных, не только в санаториях, но и «дикие», не должна была вызвать подозрения, не походила на бегство.
Однако это было именно бегство для спасения близких. Мама представила, что ее начнут искать в Отдыхе, что явятся на дачу Баранского с ордером на арест, что следом потянут так или иначе всех нас, и даже ее брата, предоставившего ей жилье, ждут неприятности. Уезжая, мама не была уверена, что цепкая лапа не потянется следом, чтобы схватить ее, поэтому оставила мне множество наказов. Условились, каким образом я смогу сообщать ей о делах в Истре и как мама обозначит, если окажется «под присмотром». Переписываться она будет только со мной — до востребования, на московскую почту.
Мама держалась мужественно — утешала меня, обнадеживала Колю, который говорил, что, как только мы обоснуемся в Саратове, мама опять будет с нами.
«Не волнуйся, моя маленькая», — успокаивала меня мама. Но меня пугала непонятная спешка, излишняя конспирация, запрет на посылки и денежные переводы и просьба не приезжать без ее разрешения. Но мама знала, как надо, и мы подчинились.
Год, от которого ждали благополучия в семье, принес много горестей и тревог. Правда, Коля хорошо защитил диссертацию; событие отпраздновали в Москве без меня. Из Ялты от мамы приходили еженедельно открытки. Она писала, как трудно найти жилье, об отдельной комнате и говорить не приходится, едва нашелся угол у старой пенсионерки — кровать в одной комнате с хозяйкой. В Крыму еще не кончился сезон, жители сдавали всё курортникам, и за большие деньги. Мама, верная себе, не хотела никаких «дотаций». Деньги и посылки запретила еще и потому, что там обязателен обратный адрес. Берегла нас. Одним словом — изоляция так изоляция, хотя это было наивной недооценкой деятельности «органов».
С отъездом мамы жизнь наша менялась. Она была хранительницей очага. С нею вместе ушла надежная защищенность дома и устойчивость быта. Почти сразу после отъезда мамы объявила о своем уходе Маруся. Она устраивалась на фабрику в Раменском, жизнь у нас не сулила больших сбережений, не давала достойного статуса, желанного московским женихам.
Как же нам теперь, без Маруси, ездить на работу, с кем оставлять Танечку? Летом экскурсий стало больше, много приезжих, можно заработать, тем более голос мой наладился. Коле необходимо готовить курс, работать в библиотеках — в октябре-ноябре начнутся лекции в Саратове. Мы по очереди отпускали друг друга в город. Тетя Паша, молочница, сказала, что в поселке есть девчонка, работавшая у одних, и теперь ищет место, только тетя Паша ничего о ней не знает. Узнала я сама: девушка взяла расчет, но хозяева не отдают ей заработанное, так как она потеряла ключи от дома и должна купить новый замок. Сомнительная кандидатура своим видом к себе не располагала. Все же мы рискнули ее взять на пробу. Поначалу одну не оставляли, не доверяли ребенка, отлучались посменно.
Прошло некоторое время. Сидим однажды вечером, Танечка болтает и своим милым голоском рассказывает впечатления дня: «Нашла грибок с головкой, белой, как у бабушки, соседская Милка родила щеночков, Лида сказала: „Вот мама в город уедет, я тебя в могилку закопаю…“ Что такое „могилка“, мамочка?» Долго не думая, укладываем небольшой чемодан, Лиде — расчет: мы уезжаем.
Решили, что перебудем с Танечкой у папы несколько дней, может, кого-нибудь найдем пожить с нами в Отдыхе до отъезда в Саратов.
Однако наши надежды на «семейное гнездо» в этом городе, уже поколебленные в связи с маминым отъездом, окончательно рушатся. К моему ребенку подобрались темные силы, куда более страшные, чем воровская шайка на даче.
Но сначала расскажу о другом.
Глава XV
Истринская трагедия
Беда наших истринских родных, история гибели их дома, так и осталась для нас не раскрытой до конца. Даже после того, как дочь Жени, моя племянница Вера, познакомилась с «делами» отца и брата, можно только догадываться о том, что послужило поводом для их ареста и каким узлом связало их следствие.
Летом 1937 года арестовали Диму, а через три дня взяли отца. Арест Натана Александровича мы объясняли визитами в Истринский музей М. Н. Тухачевского.
Первый состоялся ранней весной, когда маршал знакомился с фондами, просил Н. А. подобрать какие-нибудь предметы искусства — картины, скульптуру — для военного санатория в Архангельском, которым Тухачевский занимался лично.
