Наталья Баранская - Странствие бездомных
Эпизод, который я назвала «поцелуй у печки», казалось, был забыт. Но это только казалось. Молодые, красивые, мы с Колей нравились друг другу. Как говорят французы, cousinage est un dangereux voisinage («кузинаж» — опасное соседство). Малой искры было достаточно, чтобы вспыхнула любовь. Так и случилось.
Наши новые отношения были скрыты от мамы, нечастые любовные свидания проходили тайно; что греха таить, случалось, мы уговаривали маму, уезжавшую в Москву, не спешить с возвращением, отдохнуть лишний денек от забот. Людмила принимала ее хорошо, Абрам Моисеевич был внимателен и добр.
Коля все чаще произносил слово «жена»: то обратится ко мне торжественно «жена моя Туся», то назовет ласково «женушкой». Но я упорно отнекивалась — «никакая я не жена». То ли после первого неудачного замужества боялась, то ли смущало меня наше родство, то ли, как я опять убеждала себя, я всё еще не освободилась от первой школьной любви. А может, всё вместе. Меньше всего думала о том, как примут этот брак наши родственники: все они были атеистами, «западниками», а на католическом Западе браки между кузенами — вещь обычная.
Мы с Колей всё крепче привязывались друг к другу. Он полюбил Танечку (вообще очень любил детей). Однажды дочка, играя с ним, покачала хохолком с бантом и сказала: «Какатая бестолковщица — папа черный, а дочка беленькая». Все же ей что-то помнилось или запало из наших с мамой разговоров, и песенку она пела смешную: «Уральскова, Уральскова, уродина моя!» Но песенка песенкой, а все же, хоть и в сомнении, она назвала Колю папой. Коля торжествовал: «Ну что, жена моя Туся?» Вспомнил он давнишнюю свою открытку, присланную мне из Уфы («Дорогая моя жена Туся, я твой муж Коля…»). И я сдалась — хорошо, жена.
После защиты диссертации Коля должен был ехать по распределению преподавать экономгеографию в пединститут или университет. Предполагались два города — Смоленск или Саратов. В Саратовском университете нагрузка будет больше, предстоит читать нелегкий курс, но обещана квартира. Коля мечтал и строил планы: мы едем в Саратов вместе с мамой, он работает, я поступаю в аспирантуру, пора бы мне серьезно заняться своим предметом… Наконец мы заживем нормальной жизнью: дом, семья, дочка, бабушка — «не всем жить в столице». А летом, в каникулы, будем приезжать в Москву.
Саратов смущал меня — слишком мало времени от прошлой саратовской жизни. «У тебя будет совсем другой круг общения», — убеждал Коля.
В моей нерешимости к перемене судьбы было еще одно обстоятельство, для меня серьезное. О нем я не говорила. Я знала, что у Коли была большая, неразделенная, оборвавшаяся любовь. К его однокурснице. Год назад он сам поведал мне об этом, провожая меня в Истру. Поведал с печалью. Теперь я спрашивала себя: разве это могло пройти, разве любовь проходит оттого, что она неразделенная? Но эти мысли я оставляла при себе.
Однажды Коля пригласил на дачу своих друзей-однокурсников. Я всё приготовила к этому приему, но выйти к гостям отказалась. Коля уговаривал: «Товарищи-географы давно говорят, что я прячусь на даче с какой-то красавицей. Покажись!» Видно, я сама не предполагала, что спрячусь, — надела единственное свое хорошее платье и нитку жемчуга на шею, взглянула в зеркало: жемчуг к черному платью идет и вообще всё неплохо, но… испугалась, струсила. Кто же я, как он меня им представит?
«Давай рассекретимся, сходим в Кратовский сельсовет, распишемся и объявим всем», — настаивал Коля. Но я еще потянула: сначала откроюсь маме. И совсем уж детская выдумка: «Пусть Кирилл скажет, что он не против». А Кирилл, вернее всего, и не думал обо мне. Но Коля, удивительный Коля сам отнес мою записку к нему и получил ответную: это было «благословение», и я помню ласковые уверения, что меня ждет счастье, какого не смог бы мне дать он сам. Записка начиналась обращением: «Радость моя!» — и взволновала меня так, что поход в сельский ЗАГС отложили еще на несколько дней.
Мама от моей новости пришла в замешательство, хотя и была атеисткой. Она выросла в семье, где мать и бабушка почитали церковь и законы православия, а по ним на такой брак требовалось разрешение архиерея. Смущало маму и то, как отнесется к этому Баранский-старший. Надо думать, что его, проповедующего полную свободу в отношении полов, наш брак не будет шокировать. Убедить маму было нетрудно — она так хотела для меня счастливого замужества. Может, даже думала не только о глубокой порядочности и надежности Коли, но и о защите, которую сулил прочный общественный статус старого большевика, известного ученого Н. Н. Баранского (но это лишь мои предположения).
Брак наш был записан в книге Кратовского сельсовета в мае 1937 года без особых трудностей — почему-то в моем паспорте не было отметки о первом браке (может, паспорт был сменен за эти годы?). Так я стала Баранской. Формальность? Нет, мы оба радовались этому. «Теперь ты закреплена за мной», — шутил мой муж.
Солнце закрывают тучи
Меж тем на краю ясного неба, каким благословила меня судьба, уже собирались тучи. Да и могло ли небо оставаться ясным в этот страшный 37-й год?
Сталинские репрессии — теперь это была уже не прополка, а косьба — выкашивали целые семьи, за арестованным шли родные. Почти из каждой поездки в Москву мы привозили какую-нибудь печальную новость. Но пока еще страшный агрегат работал в отдалении. И вот однажды, в середине лета, мы узнаем, что в Истре арестованы Натан Александрович и Дима. Женя приезжала в Москву, сообщила об этом коротко кому-то из московских друзей, а те передали Людмиле. Связь с Истрой у нас была редкой и трудной, шла только через московских родных, и телефон тогда был у немногих. Никаких подробностей мы не знали, беспокоились. Коля предлагал съездить в Истру, но мама запретила.
В августе арестовали дядю Ваню. И. И. Радченко, инженер, крупный специалист по энергетике, старый большевик, преданный Ленину, — кто мог этого ждать?
Мама получила совет: уехать из Москвы. Кто именно посоветовал — не помню: то ли Надежда Константиновна, которая что-то узнала и передала через жену Ивана Ивановича, то ли она сама.
Мама уезжать не хотела. Тяжело ей было опять расставаться с родными, отправляться в ссылку. Пусть добровольная, но все же это ссылка. Едва мама успела передохнуть, едва жизнь наша потеплела и посветлела — и вновь изгнание, вновь — разлука. Тревожилась она о судьбе Жениной семьи — что их ждет и как будет узнавать о них, если уедет. Беспокоилась, как устроится без нее наша жизнь. Мама не видела связи: почему арест дяди Вани представляет опасность для нее? «Он старый большевик, а я — старая меньшевичка, что ж тут общего?» — невесело шутила она.
