Давид Ортенберг - Год 1942
В одном месте река делает излучину, и с нашей стороны подходил к ней овраг. Отсюда можно незаметно подтаскивать бревна, переправляя их вниз по течению до того места, где должен быть мост.
Так и было сделано. Сколько надо было мужества и героизма, чтобы в холодную ночь, по грудь в воде, перетаскивать бревна на тот берег, а потом вплавь, толкая их, идти по течению?
К началу наступления невидимый противнику мост был готов, по нему переправились танки и пошли в бой.
Рассказал эту историю Симонов с прекрасным знанием деталей боевой работы строителей моста. Хороши в очерке портретные зарисовки, раскрыты и душевные переживания людей.
- Если писатель сам не строил вместе с саперами мост, то дневал там и ночевал, так здорово написано, - сказал мне командир дивизии генерал Мухин, успевший прочитать очерк Симонова.
А встретился я с генералом в воскресный день. Он был выходным для газеты, и я решил съездить в район боев, под Ржев. Добрался я по Волоколамскому шоссе быстро и сразу же нашел наших корреспондентов в лесу. Застал их в тот момент, когда они, задрав головы, смотрели на немецкие самолеты, искавшие свои цели. Дангулов и Зотов, как и я, были в белых кожушках, а Симонов, вопреки всем законам маскировки, - в черном. А через плечо на ремне у него висела свернутая палатка. Увидев мой удивленный взгляд на его необычную экипировку, он объяснил: знал, мол, куда еду, не первый раз здесь. В этих краях все освобожденные села превращены в развалины. Где переночуешь? Вот палатка в случае чего может пригодиться.
Спецкоры привели меня на КП командира дивизии, и там я услышал оценку симоновского очерка. Генерал объяснил обстановку.
Наше наступление заглохло. Противник оказывает сильное сопротивление, подбрасывает резервы, переходит в контратаки. Ждать новостей на фронте вряд ли можно было. Я возвратился в Москву, захватив с собой Симонова. А Дангулову и Зотову сказал, чтобы они побыли здесь еще немного, наскребли материал для газеты и возвращались в редакцию. Вернулись они через три дня, но нового ничего не привезли. Что ж, и такое у нас бывало.
Симонов сделал, пожалуй, больше всех. Я имею в виду еще один его очерк "Декабрьские заметки". Он состоит как бы из отдельных новелл, связанных между собой. Дорога войны из Москвы до Ржева. Поле боя под Ржевом. Командный пункт командира дивизии Мухина, генерала "большой смелости, большого умения и большого сердца". Сорокапятилетний санинструктор Губа, стеснявшийся написать своей Аксинье, что на "старости лет" он вступил в партию... Это все как бы внешние приметы фронтовой жизни. Но есть у человека и внутренний мир, думы, чувства, с неизмеримой силой обострившиеся на войне, и проникнуть в их глубины дано только большому писателю.
Скажем, чувства людей в дни и часы перехода от обороны к наступлению. Вот как они раскрыты в очерке: "Когда войска долго стоят на месте, занимая оборону, то всегда невольно в какой-то степени начинается быт войны, привычка к относительной безопасности. Перед наступлением командиру и его бойцам приходится преодолевать в себе эту инерцию, это чувство относительной безопасности. Как бы ни было хорошо организовано наступление, как бы хорошо ни подавила артиллерия огневые точки немцев, - все равно последние двести сто метров придется идти открытой грудью на пулеметы. Человек, готовый идти в наступление, знает, что через час-другой, когда кончится эта грозная артиллерийская канонада и он пойдет вперед, все может случиться. Если говорить о высоком моральном духе бойцов, то это вовсе не значит, что они стараются забыть о грозящей смертельной опасности. Нет, они помнят о ней и все-таки идут. И если бы им предоставилась возможность выбора между спокойным сидением в обороне и наступлением, они бы всегда выбрали наступление.
В этом секрет солдатской русской души, секрет воспитания армии..."
Несколько ранее я писал о храбрости на войне, о мыслях Гроссмана, высказанных им на сей счет в очерке "Сталинградская быль". А вот как, вглядываясь в природу храбрости, писал об этом Симонов в "Декабрьских заметках":
"В рассказе "Набег" Льва Толстого один офицер говорит, что храбрый тот, который ведет себя как следует. Иначе говоря, поясняет Толстой, храбрый тот, кто боится только того, чего следует бояться, а не того, чего не нужно бояться. Это мудрые слова, и они всегда применимы к нашим воинам. В первые же месяцы войны у нас было много, столько же, сколько и сейчас, смелых и презирающих смерть людей. Я видел командиров, которые, чтобы подбодрить других, стояли во весь рост под бомбежкой, когда все кругом старались прижаться к земле. Я видел людей, которые один на один выходили с гранатой против танков. Все это было у нас с самого начала. Но храбрость, та спокойная храбрость, о которой говорит Толстой, она, как массовое явление, родилась лишь в испытаниях войны. Вести себя на войне как следует - это значит при первой возможности вырыть себе ямку, щель, окопчик... спокойно лежать в нем во время бомбежки и делать свое дело, не страшась немецких бомб...
Ни для кого не секрет, какой страшной была лавина обрушившейся на нас немецкой техники. Эта техника остается грозной и сейчас, и было бы, конечно, наивно думать, что страх человека, на которого прет танк, может когда-нибудь исчезнуть. Но в душе человека, на которого надвигается смертельная опасность, всегда есть два чувства по отношению к ней: бежать, уйти от этой смерти или самому убить ее. И вот в этих двух чувствах, которые всегда борются между собой в душе солдата, в сочетании этих двух чувств с каждым месяцем войны все больше преобладает второе - самому убить эту смерть. Это и есть массовая храбрость - храбрость закаленной в боях армии".
Злоупотребляя несколько терпением читателя, я нарочно привел длинные цитаты, чтобы показать: сколько людей, столько и мыслей по этому вечному вопросу.
Если же вернуться к боям на Центральном фронте, надо сказать, что, хотя директиву Ставки - Западному и Калининскому фронтам ликвидировать ржевский плацдарм - и на этот раз не удалось выполнить войскам, они внесли свою долю именно в Сталинградскую битву. Наше наступление в этом районе не только сковало немецкие войска, но и заставило противника в самые критические для него дни перебросить сюда, под Ржев, четыре танковых и одну моторизированную дивизию, предназначенные для Сталинграда.
* * *
Вот уж который день в сообщениях Совинформбюро не упоминается о Северном Кавказе. Бои там затихли. Но это не значит, что Юг нами забыт. Печатаются корреспонденции и очерки о минувшем наступлении в районе Владикавказа и вообще о жизни и быте этого фронта.
Дал о себе знать Петр Павленко. Выехал он некоторое время назад из Москвы вместе с фоторепортером Виктором Теминым в войска Кавказского фронта и жестоко простыл в дороге. Его выхаживали в бакинской гостинице Темин и жившие по соседству Любовь Орлова и Григорий Александров. Но стоило ему почувствовать себя чуть лучше, как он, еще не совсем оправившись от болезни, добрался в холодном товарном вагоне до места назначения, в район Владикавказа.
