Андрей Трубецкой - Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)
— А мне вот передачу надо передать.
— Кому?
— А вон он стоит в синих брюках.
— Это вам в управление надо идти.
Вдруг слышу ясно спокойный Андрейкин голос: «Иди к полковнику Чечеву». Сумасшедший, сейчас его обложат, если не хуже! Но ничего.
Вышла из вахты. Прошла несколько шагов и, о ужас! забыла фамилию полковника. Вернулась, спрашиваю у солдат. Они хором: «ЧЕЧЕВ!»
Теперь уже не забуду. Если Андрейка сказал, значит сначала к нему. Идем вдоль проволоки, я по эту сторону, он — по ту, смотрим друг на друга. Вдруг снова его твердый голос.
— Если ничего не выйдет — уезжай!
— Выйдет!!!
Он кивнул, и я пошла, не оборачиваясь. Выйдет! Выйдет! Должно выйти! Если дадут хоть десяток минут через проволоку (должны дать), скажу ему сначала, что все здоровы, про бабушку, про братьев, а потом прочту «Молитву» Лермонтова («В минуту жизни трудную...»). И еще прочту последнее четверостишие «Писем из тюрьмы» Назьма Хикмета. В управлении сказали, что полковник Чечев не здесь, а в управлении лагеря (здесь управление лаготделения), которое находится совсем в противоположной стороне поселка. Иду назад. Кругом, в обход, по другой дороге, километра два. Вхожу, спрашиваю у дежурной синей фуражки.
— Здесь полковник Чечев?
— Уехал в командировку.
Наверное, мое лицо вытянулось настолько противоестественно, что дежурный добавил:
— Он сейчас еще дома. Идите домой. Он едет в пять вечера, а сейчас вон еще часа нет.
Долго запутанно объяснял, где найти дом Чечева. Поняла только, что перед домом должен стоять легковой ЗИС и грузовик.
Поблагодарила и пошла. Домик одноэтажный, маленький, в зелени.
На лавочке сидят синие фуражки, смотрят:
— Здесь живет полковник Чечев?
— Стучите в ту дверь. Открыла старушка.
— Можно мне видеть полковника Чечева?
— А вам на что?
— Личное дело.
— Сейчас узнаю.
Через минуту вышел очень толстый дядя в белой майке без рукавов, с совершенно лысой головой, увеличивающейся книзу. «Вроде, добрый», — подумала я и, не снимая рюкзака, выпалила все в нескольких словах. Вдруг глаза полковника стали стеклянными. Не дослушав, он оборвал:
— Нельзя. — Повернулся и хлопнул дверью.
— Товарищ полковник...
— Бесполезно, — сказала синяя фуражка с лавочки. Так-с. Еще одна дверь захлопнулась. Ничего, пойдем в другую. Спрашиваю у солдат, к кому можно обратиться еще.
— Да к кому же еще. Бесполезное дело. Вот, может, майор Щеков.
— А где его найти?
— В управлении лагеря.
Снова иду в управление. Опять к тому дежурному.
— Ну, нашли?
— Все в порядке. Где мне найти майора Щекова?
— А его сейчас нет.
Ждать или не/ждать? Дежурный сказал что-то о заместителе. Решила пойти к нему. Подождала, пока он освободится, и с полным рюкзаком ввалилась к нему в кабинет.
За столом в просторном шикарном кабинете сидел дядя в штатском и курил. Опять мелькнуло в голове: «Выйдет!» Сразу начала:
— Знаете что, помогите мне, пожалуйста. Я приехала из Москвы, к мужу. Он заключенный. Надеялась, что мне дадут хоть десять минут с ним переговорить, а не дают. В министерстве сказали: поезжайте, там, на месте разрешат, а вот не разрешают. Как мне быть?
— Да-а. Не разрешается.
— Мне же надо немного, мне только сказать ему несколько слов, что все здоровы, чтобы голос мой услышал, пусть далеко. Неужели и этого нельзя?!
Заместитель взял трубку. Мне показал на диван у противоположной стены (дай Бог ему здоровья!). Кому-то позвонил.
— Вот бумага. Пишите заявление на имя начальника лагеря. Там, у дежурного. Он вам скажет потом, что делать. Написала, спрашиваю у дежурного.
— Это вы за этим к полковнику ходили? Знал бы, не послал. Дежурный взял заявление, куда-то ушел. Скоро вернулся и велел идти в комнату № 7 к майору. Перед майором уже лежало мое заявление. Сбросила рюкзак у стола. Стою, молчу.
— Ну, что ж. Свидания разрешить не можем. — Голос сухой, жесткий.
— Товарищ майор, поймите, ехала в такую даль и, значит, зря?
— Ничем не могу помочь.
— А мне в приемной министерства сказали: поезжайте, дадут на месте.
— Не знаю, кто это вам сказал.
— Товарищ майор, я ему только несколько слов скажу через проволоку, скажу, что бабушка здорова, что братья учатся... Пусть он хоть голос мой услышит, и больше ничего не надо. Сегодня уеду.
— Нельзя. А что уезжаете, правильно делаете.
— А передачу?
— Это можно. Напишите список передаваемых продуктов и можете приписать, что бабушка здорова, что братья учатся. Он вам пришлет записку, что получил.
Сказал и стал писать на заявлении. Опять мелькнула смутная надежда: разрешит! Расчеркнулся, подает и говорит:
— Все. Конец.
Читаю: «Тов. Гостеву. В свидании отказать. Передачу разрешить». Кажется, действительно, все.
— А где мне найти Гостева?
Майор стал объяснять, даже план нарисовал. Оказалось, то самое управление лаготделения, которое мне было так хорошо известно.
Дослушала до конца. У дежурного спрашиваю, к кому мне можно еще обратиться. Он ответил, что это все. Если бы даже сам начальник лагеря решил, то все равно нужна была бы виза майора, потому что это начальник особого режимного отдела.
Ну, значит, все, хотя еще посмотрим. Теперь к Гостеву. Зашла в гостиницу, написала письмо с двух сторон, а в конце — список продуктов.
Рюкзачище распух еще больше — купила в палаточке две буханки белого хлеба. Палаточка, скорее крошечная низенькая лавочка, была, когда я проходила мимо, битком набита людьми (хлеб бывает не часто, особенно белый). Я в отчаянии встала на пороге — протискиваться было бесполезно. Хлеб уже давали. И тут меня осенило опять. Дождавшись, когда продавщица мельком на меня взглянула, я вскинула свободную руку вверх и потрясла двумя пальцами в воздухе. Через секунду две белые буханки поплыли по толпе прямо ко мне, и я их приняла как должное. Таким же образом с готовностью были переправлены за них деньги.
В управление пошла кругом, проторенной дорогой, мимо 43, мимо Андрея. Будь, что будет.
Подхожу, смотрю — идет! Бодрый, подтянутый. Снял шапку. Знаками показала ему, что рюкзак разрешили, а свидание — нет. Понял.
Мелькнула мысль, дерзкая, зайти опять на вахту, чтобы посмотреть еще раз на Андрея.
Пока солдаты разбирали визу на заявлении, адресованном совсем не им, еще немножечко мы смотрели друг на друга в окошечко.
Все на мгновение перестало существовать. Какой-то не ослабевающий спортивный азарт подхлестывал, заставлял делать необдуманные вещи. Разве можно было трезво рассуждать, когда в нескольких шагах так близко смотрели на меня его глаза. Синие фуражки, наконец, разобрались и сказали, что это не сюда, а в отделение.
Вышла на дорогу. Андрей пошел рядом со мной, за проволокой метрах в пятнадцати.
