Леонид Юзефович - Самодержец пустыни
Когда Ленин в 1916 году писал, что капитализм вступил в свою высшую и последнюю стадию – империализм, что теперь начнется период постоянных войн между империалистическими государствами, произойдет “обнищание народных масс” и т. д., подобный взгляд на историю вытекал не столько из классического марксизма, сколько из эсхатологических настроений русской интеллигенции. Все это не сильно отличалось от прогнозов Владимира Соловьева и от стремления Унгерна рассматривать современность как пролог вселенской катастрофы, преддверие тех времен, когда после ужасных войн, гибели государств и народов обновится лицо земли. Безземельный эстляндский барон увидел себя Аттилой, как какой-нибудь аптекарский ученик из черты оседлости – Спартаком. Эти злейшие враги взращены были одной духовной почвой.
Саратовский-Ржевский, любимый харбинский собеседник Унгерна, утверждал, что еще во время Гражданской войны барон “предвидел будущую роль того общественного течения, которое теперь получило название фашизма”. Он мог примкнуть к этому “течению”, если бы получил австрийскую визу и уехал “на родину”, как собирался поступить в 1920 году.
Унгерн, безусловно, протофашист – в той же степени, в какой это можно сказать о многих заметных фигурах на политической и культурной сцене тогдашней Европы. В немецкой прессе 1930-х годов публиковались апологетические статьи о нем, вышла книга Берндта Краутхоффа, где на обложке рядом с его именем стояло слово “трагедия”[236], посвященная ему пьеса годами не сходила со сцены театров третьего рейха. Кайзерлинг поселил его душу “в пустынных областях между небесами и адом”, а восхищавшийся им Юлиус Эвола говорил, что “великая страсть выжгла в нем все человеческие элементы и осталась только великая сила, стоящая выше жизни и смерти”.
Эта ледяная надмирная “сила” – признак идеальной личности фашистского типа, но интерес к Унгерну в нацистской Германии породила не только она, пусть вместе с его недоверием к христианству, ненавистью к буржуазии, презрением к мещанской массе, отношением к воине как к арене наивысших взлетов человеческого духа, а к верности – как к величайшей из добродетелей. Даже происхождение и тотальная борьба с евреями сыграли, может быть, не главную роль. Среди вождей Белого движения было немало прибалтийских немцев, но и Врангель, и Каппель, и прочие генералы с немецкими фамилиями в большинстве своем были русскими патриотами, либералами и западниками, а Унгерн – ни тем, ни другим и ни третьим. Возможно, в русле идей Хаусхофера в нем увидели еще и арийца, который с мечом в руке вернулся на свою священную прародину, ведомый тайными силами и мистическим голосом крови.
В СССР он тоже стал видным персонажем официальной мифологии, только с обратным знаком. Монархист, мракобес, идеолог террора, Унгерн принял правила игры, согласно которым истинный контрреволюционер должен быть именно таким, и за это ему позволено было остаться в истории с чертами отчасти романтическими – мрачными, но по контрасту оттеняющими светлый романтизм красных героев. В фильме “Исход” (1968), он бесстрашно пьет из одной чаши с прокаженным, демонстрируя монголам свою к ним любовь, и говорит, что остзейский немец – больше русский, чем сами русские. Сергей Марков сочинял роман о нем, который вполне мог быть напечатан, если бы автора не арестовало ГПУ. Под его пером Унгерн то задумчиво бродит ночью среди скелетов казненных им людей, то, будучи кадетом Морского корпуса в Петербурге, бросается в ледяной канал, чтобы спасти тонущего котенка.
Спустя много лет после его смерти эмигрантский журналист написал о нем: “Истерик на коне, припадочный самодержец пустыни, теперь из мглистой дали Востока он смотрит на нас своими выпученными глазами страшилища”.
Эта фраза, для объективной характеристики слишком броская, не выражает ровным счетом ничего, кроме, может быть, чувства, что безумный барон все еще присутствует в мире на правах не только призрака прошлого. Унгерн принадлежит к породе воскресающих мертвецов, время от времени обреченных вставать из могил, чтобы напомнить нам, что породившие их обстоятельства имеют продолжение в истории.
На расстоянии
Унгерн не смог ни восстановить маньчжурскую династию, ни создать Центральноазиатскую федерацию кочевых народов, но парадоксальным образом ему все же удалось осуществить часть своей программы: если бы не он, Внешней Монголии суждено было навсегда остаться под властью Пекина. В этом случае она разделила бы судьбу Монголии Внутренней, где китайцы ныне – большинство населения, а традиционная культура неуклонно растворяется в великоханьской.
“Советская власть, – писал Торновский, – не только в 1921 году, когда она дышала на ладан, не посмела бы отбирать Монголию у Китая, но и много времени позднее… Монголия как спелое яблочко подкатилось ей, разутой, раздетой и болящей России, и это яблочко подкатили ей унгерновцы”. Халха-Монголия (МНР) превратилась в сателлита СССР, в 1930-х годах пережила период религиозных гонений, о чем барон неустанно предупреждал “живого будду” и его министров, но в результате, при всех потерях, все-таки стала частью современного мира и сохранилась как национальное государство.
Однако об Унгерне в Монголии вспоминают едва ли не реже, чем в советское время. Раньше говорить о его заслугах мешала идеология, теперь – национальная гордость, не позволяющая признать за чужеземцем ключевую роль в монгольской истории[237]. Все рассказы о том, как чтят барона нынешние монголы – легенда. Когда-то маршал Чойбалсан писал, что в боях при штурме Урги впереди шли монгольские цирики, а унгерновцы трусливо прятались за их спинами; сейчас изгнание китайских войск из Халхи объясняется подъемом национально-освободительного движения, а роль Азиатской дивизии сводится к минимуму, по крайней мере – на официальном уровне. В обширном историческом очерке, предваряющем путеводитель по музейному комплексу Зеленого дворца Богдо-гэгена VIII, имя Унгерна не упоминается даже в рассказе о похищении хутухты из-под стражи и его вторичной коронации. Правда, новый государственный праздник Монголии – День национальной свободы (учрежден в 2007 году), приуроченный ко дню первой коронации Богдо-гэгена и отмечаемый 29 декабря, совпадает с днем рождения Унгерна, но это – случайность, хотя и знаменательная.
От грозного Бога Войны в Монголии остался один сапог. Заскорузлый и “охшийся, он выставлен в одном из залов Музея национальной истории в Улан-Баторе, за стеклом маленькой стенной ниши. Это не монгольский ичиг, а обыкновенный солдатский сапог, и если он вправду принадлежал Унгерну, размер ноги у него был не больше 41-го. Откуда он тут взялся, не известно, пояснений нет. Рядом помещена фотография его владельца. Воспаленный взгляд барона устремлен в пустоту, редкие посетители – в основном, иностранцы и дети, равнодушно проходят мимо его сапога, чтобы почтительно замереть перед восковой персоной восседающего на троне Чингисхана. Потрясатель вселенной изваян в натуральную величину и раскрашен, как на продажу. В отличие от Унгерна, он взирает на экскурсантов с добрым отеческим прищуром. Правда, распростертая у его ног волчья шкура с реконструированной головой выглядит куда менее благодушно. Ощеренная пасть и стеклянные глаза древнего тотема чингизидов говорят об ужасе власти, подчинившей себе полмира.
