Михаил Колесников - Великая мелодия
Наряду со своей основной работой Мария должна была разложить дневники по годам или по экспедициям, сделать выборки по геологии и почвоведению, нанести заявки местных жителей о находках ценных металлов и камней на специальную карту. К работе ей официально разрешили привлечь меня, так как никто, кроме меня, не мог оказать ей помощь в этом кропотливом и занудливом, как мне казалось, деле. Советские ученые, обретавшиеся при Комитете наук, были заняты систематизацией своих материалов, монголы русским языком владели слабо. Классификацией дневников мы должны были заниматься в нерабочее время.
Марию никто не торопил. Создавалось такое впечатление, словно бы до дневников не было никому никакого дела: наспех свалили в шкаф и забыли. Где находится Симуков, мы не знали. Вроде бы уехал в отпуск…
Мы раскрыли красную папку — и сразу же увязли в ней по уши. Спохватились лишь тогда, когда сторож напомнил, что учком надо запереть на замок, так как все давно ушли.
Необычность и подлинность всего — вот что хранила в себе красная папка. На нас повеяло жгучим ветром пустынь.
Путешествие через Гоби в мертвый город Хара-хото в 1927 году с женой Милей и тремя помощниками-монголами по нехоженым местам. Встреча на Эцзин-голе с экспедицией шведа Свена Гедина…
И еще одна папка. Самая последняя.
Строки запрыгали у меня перед глазами, когда на полях большой тетради прочитал: «В год змеи (1654 г.) в горах, называемых Шивэт, был торжественно основан храм Творчества Ундур-гэгэна — Дубхан… В год деревянной овцы осенью Ундур-гэгэн в Дубхане Шивэт горах, совершив моление, пустился в путь в Тибет». Это была выписка из жизнеописания Ундур-гэгэна. В основном тексте Симуков писал: «Восьмидесятилетний житель Убурхангайского аймака Гомбосурэн, юрта которого стоит в местности Шивэт, сообщил, что слышал от стариков, как один охотник, подданный Бамбутайджи Западного сомона Сайн Ноён во время охоты обнаружил на вершине горы полуразвалившийся заброшенный монастырь, который называют Дубхан. Говорят, будто в нем останавливался Ундур-гэгэн во время последней поездки в Пекин, где его убили. Я решил проверить слова Гомбосурэна, и мы с Ангирой отправились на лошадях в указанном направлении. Дорога шла ущельем Улан-Хадыйн-хунды. Монастырь примостился на высокой скале, с трех сторон его закрывал лес, и увидеть его можно было только с юга. Оставив лошадей, мы по вырубленным в горе ступеням с трудом поднялись к стенам монастыря. Выступ скалы, на котором стоит Дубхан, очень узкий. Вход в монастырь был завален камнями, и проникнуть внутрь не удалось. Вернувшись в юрту Гомбосурэна, мы узнали от местных жителей, будто на горе, соседней с монастырем, находится святилище с бурханами. Так как я торопился, проверку сообщения пришлось оставить на будущее. Дело в том, что в 35 км на северо-запад от центра Убурхангайского аймака, на западном склоне горы Ундур-Ульзитэ, на территории 3‑го бага Дельгер-Булаг сомона обнаружено золото. При промывке песка объемом около одного кубического метра было намыто 500 грамм золота! Мы решили сделать крюк, чтобы проверить правдивость этого сообщения…»
На этом запись обрывалась.
И вообще других тетрадей не было. Последняя запись, сделанная Симуковым.
Значит, храм Творчества найден! Но почему об открытии не знают ни Дамдинсурэн, ни Ринчен, ни археологи? Может быть, кроме нас, никто не дотрагивался до заветной тетради, а Симуков по каким-то причинам не успел доложить на совете о своем открытии?
— Тот самый Ангира! — воскликнула Мария. — Камень Тайхир… Ангира бывал вместе с Симуковым в храме Творчества. Мы должны немедленно поехать в Их-Тахир…
Фантазия заработала. Оповестить начальство о находке — или пусть организуют экспедицию, или мы сами поедем разыскивать таинственный храм…
Но увы… Наутро я получил приказ: немедленно выехать в Советский Союз, в распоряжение штаба фронта! Война…
Так и остался храм Творчества нереализованной мечтой. Монгольская эпопея закончилась.
Закончилась, но не завершилась: теперь вот, почти три десятилетия спустя, я возвращался в Монголию. Найден ли храм Творчества?.. Даже если до сих пор не найден, то не мне искать его. И Комитета наук больше не существует — есть Академия наук МНР.
Рейсовый самолет почти не двигался. Время еле-еле переставляло ноги. Но все-таки мы стремительно продвигались вперед. Просто мы находились в зоне безвременья.
Неожиданно самолет начал снижаться — прошли через Хэнтэйский хребет! Дрогнуло сердце.
Я уперся лбом в иллюминатор: это была она, Монголия…
2
Я едва переступил зеленый порог Лимба, как здешние дела стали затягивать меня в свою воронку, будто и не уезжал вовсе. Все здесь было мое, все будило воспоминания. Лимб с каждым мгновением наливался красками, расцвечивался яркими одеждами, зазвучал знакомым говором, горловым и протяжным пением и заунывным зудением морин-хура. От ржанья коней дрожали горы и долины, звякали боталы верблюжьих караванов; мелодично пели деревянные колеса монгольских арб-тырок.
Кто-то там далеко, может быть на том берегу реки, в малиновом халате неторопливо трюхал на коне и пел; возможно, то было эхо прошедшего времени, я различал знакомые слова:
Ай нан-аа, хо, хо, хо!
Снилось: будто встретились с тобой,
Пробудился — вновь я одинок.
Ай нан-аа, хо, хо, хо!..
Переливалась «уртын дуу», так называемая протяжная песня, которую еще никому не удалось положить на ноты. Да и не удастся никогда. В беспредельности веков племена монгольского корня создали свое уникальное пение, неизвестное у других народов. Без протяжной песни трудно представить себе монгола.
— У вас хорошо получалась «уртын дуу», — сказал я Дамдинсурэну.
— Козлятина хороша, пока горяча, мужчина — пока молод, — отозвался он. — Петь я разучился, зато умею делать полуторачасовые доклады.
— У меня даже это не получается.
— Вид человека, делающего доклад о литературе, вызывает у меня зубную боль, — сказал академик Ринчен, прислушивавшийся к нашему разговору. — Выкладывайте все о себе, Мишэх!
Я стоял между двумя академиками, увенчанными лаврами всех сортов, познавшими все премудрости Ганджура и Данджура, учение Упанишад и веды, шрамантские доктрины и махаяну, а Дамдинсурэн, кроме того, был автором государственного гимна. Их угловатые скульптурные лица пока не затвердели в бронзе и мраморе, но я знал: рано или поздно это произойдет — ведь они были самыми первыми! Основоположниками. Как-то не хотелось говорить о своей скромной особе.
У Дамдинсурэна усы свешивались чуть ли не до колен, и он напоминал Лао-Лана, китайское божество, покровительствующее актерам; у Ринчена усы были ничуть не короче, только торчали в разные стороны, словно крылья чайки в полете. На таких усах легко было бы летать, как летал герой его рассказа банди Буния из монастыря Эрдэнэ-дзу. Они не изменили свои привычки одеваться: Дамдинсурэн, как и тогда, носил европейский костюм, Ринчен был в дэли, подпоясанном широким кожаным ремнем с металлической бижутерией. Густая седая шевелюра спускалась до плеч. Руки были узловатые, со вздутыми венами. Я уже слышал, что Ринчен болен и пришел сейчас лишь потому, что хотел встретиться с советскими друзьями.
