Михаил Колесников - Великая мелодия
О резонансе мы в самом деле говорили, когда Дамдинсурэн заинтересовался принципом радиосвязи.
Он был слишком деликатным человеком, чтоб упрекать меня за слабо сделанный рассказ. Одним словом, резонанса сердец не возникло — поступай как знаешь!
Но этот последний разговор (мы с Дамдинсурэном с тех пор больше не встречались) дал мне зарядку на всю жизнь… И много лет спустя я все размышлял и размышляю о природе изначального ритма. Что он такое и почему Дамдинсурэн придает ему словно бы определяющее значение? Без ритма якобы не может быть писателя.
Как-то мне попалась книжка новелл англичанина Форстера, и в ней я, к своему удивлению, обнаружил следующую мысль: дескать, стоит прочесть лишь несколько страниц «Войны и мира», как в сознании начинают звучать мощные аккорды. Откуда они берутся? Возможно, от необъятных просторов России. Русским присуще чувство пространства, англичанам — чувство места. Меня всегда восхищает способность талантливого писателя подмечать такое, до чего сам не дойдешь и за сто лет. И еще он говорил, что сюжет — важнейшая пружина в механизме всех романов. Но ему жаль, что это так. Ему хотелось бы, чтобы в основе романа лежала мелодия…
И Форстер, и Дамдинсурэн не сговариваясь твердили об одном и том же.
Искал ли я когда-нибудь осознанно свою мелодию? Что сказать на это? Понимание ритма у меня возникло однажды почти непроизвольно.
Есть вневременная щель, в которую мы ныряем с Марией каждый год вот уже добрую четверть века. Это как «дверь в стене» Уэллса. Вокруг свирепствует непогода, но стоит нырнуть туда — и заискрится, засверкает темно-синее до матовой белизны море. Бухточка, где время раз и навсегда остановилось. Справа — осколок вулкана, покрытый лесом, слева — горы без единого кустика.
Никто ничего не подозревал, и лишь мы знали особенность этого места: здесь не стареют! Когда мы появлялись здесь, пение птиц обрушивалось на нас звонкой лавиной, трещал, свистел, переливался знойными голосами каждый куст. На заборе по утрам горланили петухи. Цвели инопланетные цветы подсолнухи, набегали из лощин волны молочая и колючих синих трав. Порхали белые и оранжевые бабочки, синие стрекозы. Стайки ласточек с криками, напоминающими сверлящий свист, проносились низко над головой, они словно бы косили траву своими острыми крыльями. Отовсюду доносилось сладостное лопотание скворцов, отливающих черным радужным золотом. Едва слышно шелестели голубовато-серые пирамидальные тополя с иероглифами на коже. Голубая бухта, горы, чайки над водой. Мы прогуливались по парку, когда мое внимание привлек тонкий вибрирующий звук. Он исходил от высоких деревьев, покрытых кремовыми соцветиями. Софора японская. Очень похожа на нашу белую акацию. Мы переходили от дерева к дереву — и каждое звенело, гудело. И, только подняв голову, я понял, в чем дело: каждое дерево было окутано облаком жужжащих пчел. Еще никогда не видел я их в таком огромном количестве. Жужжание сливалось в единый музыкальный фон, торжественный и в то же время тревожный, какой-то призывно-настойчивый. Это была удивительная музыка! Я каждый раз приходил под деревья, и ни одна пчела не ужалила меня — они будто понимали, как близок и мил мне этот радостный напряженный ритм… Я ловлю ритмы повсюду. В молодости, когда мы с Марией работали в Монголии, это был мерный шаг караванов верблюдов, глухое звякание ботал, звон колокольчиков на углах пагод от малейшего дуновенья ветра; очень мелодичный, как крик ночных перелетных гусей, скрип несмазанных колес деревянных арб. Весной гудели песчаные ураганы за окном. Могучее гудение сибирской тайги, которая баюкала нас, перебрасывая от гольца к гольцу. В Индонезии это была молчаливая завораживающая музыка изваяний Боробудура и Прамбанана. В Праге мы открыли поющий фонтан. Я был в самом сердце Тихого океана, когда тайфун подбрасывал наш крейсер «Сенявин», как пустой бочонок. То был ритм вечности, которому чуждо все человеческое. Тайфун в упор глядел на нас с неба своим огромным черным глазом. Я слышал, как шелестят кокосовые пальмы. Я слышал едва уловимый шепот древности, дотронувшись пальцами до каменных изваяний Боробудура. Тут был свой ритм, который нам до этого удалось уловить в мертвых городах Центральной Азии. Я слышал хохот гор Памира, Тянь-Шаня.
Ритмы Неаполя, Капри, Парижа, Толедо, Кадиса и Гранады… В Альгамбре, приложив ухо к стене, можно услышать, как разговаривают тени. Ирвинг Вашингтон записал их разговор. Пылающая готика соборов Франции — у нее своя песнь, у Миланского собора, напоминающего груду хрусталя, — своя. Я переливал эти ритмы в себя, но лишь немногое находило отклик в душе, свой ритм нужно найти. Иногда писатель, объехав весь свет, пишет о своем колхозе, о заботах доярок. Значит, человек нашел здесь, а не в дальних краях… Здесь обозначил себя его ритм, вызвал резонирование души. У фантастов есть такой прием — эспер — человек, наделенный сверхчувственным восприятием, внедряется в чужую душу, управляет чужими поступками, отождествляя себя с данным человеком, чувствует через него — смотрит его глазами, слышит его ушами. Но ведь для нас, реалистов, в этом ровным счетом нет ничего фантастического. Почему в нас начинает жить чужая, выдуманная или невыдуманная, судьба?.. Откуда сверхчувственное восприятие всего, даже шороха звезд?..
Наши писатели в общем-то редко дают персонажам своих книг обнажаться философски, считая это как бы несущественным. А ведь вся поэзия держится на духовном обнажении. Люди устали от банальностей, от примитивизма в отношениях. И только писатель очень часто не хочет этого замечать. Человек — существо философское, сгусток философии, на какой бы ступеньке общественной лестницы он ни стоял.
Ты прав, мой давний товарищ и наставник Дамдинсурэн: у каждого человека свой ритм, своя мелодия — у каждой эпохи свой ритм, своя Главная мелодия. Когда писатели разных стран встречаются, они в общем-то говорят о своих ритмах и мелодиях. Это сближает и объединяет. Мы ведь все убеждены, хотя и не упоминаем об этом: существует особая ритмическая настроенность времени; когда гибнет ритм в мироздании — гибнет человек, гибнут целые народы…
У Аброза Бирса я вычитал удивительную фразу: «Разум есть детище Ритма».
После памятного разговора мне как-то не довелось больше встречать Дамдинсурэна. Рассказ о нем я переделал, опубликовал в «толстом» журнале, но журнал так и не послал в Улан-Батор…
Запомнилось и последнее приключение в Монголии.
В то далекое лето начальство Комитета наук поручило Марии составить опись дневников заведующего географическим отделом Симукова. Того самого, чью фотографию мы видели у Ангиры. Высокий узкий шкаф был до отказа набит дневниками, вобравшими в себя семнадцать лет работы советского ученого в Монголии. Симуков был учеником известного русского путешественника Петра Кузьмича Козлова.
