Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12
Армелина, удивленная тем, что ее каприз обойдется мне в пять римских экю, просила меня отменить заказ, но замолчала, когда я сказал ей, что ничто не кажется мне слишком дорогим, когда я вижу, что могу доставить ей удовольствие. На мой ответ она взяла меня за руку, которую я с досадой отдернул, когда увидел, что она подносит ее к своему рту; поскольку я сделал это немного слишком резко, Армелина была огорчена. Я уселся у огня между нею и Эмилией; ее смущение меня огорчило, я попросил у нее прощения, сказав, что моя рука недостойна ее поцелуя, но, несмотря на мое извинение, Армелина не смогла помешать двум слезинкам скатиться с ее прекрасных глаз. Я был в отчаянии. Армелина была голубка, с которой нельзя было обходиться грубо. Я мог отказаться от своей любви, но, не имея намерения ни заставить меня бояться, ни вызвать ко мне ненависть, я должен был ее покинуть, либо держаться совершенно иначе. Убежденный этими двумя слезинками, что я должен был ранить в высшей степени ее деликатность, я поднялся и спустился заказать шампанское.
Поднявшись обратно пять или шесть минут спустя, я увидел, что она во всю заплакала и наклонилась к столу над какой-то тарелкой, и это привело меня в отчаяние. Не теряя ни секунды, я принес ей свои извинения и попросил вернуться к своему веселью, если она не хочет нанести мне самую тяжкую обиду. Эмилия меня поддержала, я взял ее за руку, нежно ее поцеловал, и она успокоилась. Пришли открывать сотню улиток, которые заполнили четыре больших блюда. Удивление этих бедных девушек меня бы весьма развлекло, если бы я способен был получать удовольствие, но любовь приводила меня в отчаяние. Я томился, и Армелина просила меня быть таким, каким я был в начале нашего знакомства, как будто настроение зависит от желания.
Мы сели за стол, где я научил девушек есть устриц, показывая сам пример. Они обливались соком. Армелина, проглотив пять или шесть, сказала Эмилии, что есть такое нежное блюдо должен быть грех; Эмилия ответила, что это должен быть грех не потому, что оно такое вкусное, а потому, что с каждой устрицей, что мы проглатываем, мы проглатываем пол-паоли.
— Пол-паоли? — сказала Армелина, — и наш владыка папа этого не запрещает? Если это не грех чревоугодия, хотела бы я знать, что называют чревоугодием. Я ем этих устриц с удовольствием, но уверяю тебя, что я хочу повиниться в этом на исповеди, чтобы посмотреть, что скажет мне исповедник.
Эти наивные речи породили радость в моей душе, но и необходимость ее сдерживать. Моя умирающая любовь вырывалась наружу. Съев полсотни устриц, мы осушили две бутылки игристого шампанского, что заставило смеяться этих хороших девушек, которые чувствовали неприличную потребность в отрыжке. Как жаль мне было, что не могу предаться смеху и покрыть поцелуями Армелину, которую мог поглощать только глазами! Я сказал слуге собрать ужин и оставить остальные устрицы на десерт. Они были поражены, обнаружив у себя живой аппетит после поглощения каждой по шестнадцать столь лакомых кусочков пищи. Армелина, как мне показалось, была влюблена; мне необходимо было льстить себя этой надеждой. Немного рассчитывая на Бахуса, я избегал воды. Мы получили ужин из самых изысканных для трактира. Мои бедные героини увлеченно ему предались. Эмилия разгорячилась. Я велел принести лимоны, бутылку рома, сахару, большую миску и горячей воды, и после того, как поставили на стол оставшиеся полсотни устриц, я отпустил слугу. Я сделал большую порцию пуншу, сдобрив ее бутылкой шампанского. Проглотив пять-шесть устриц и выпив пунша, который заставил вскричать от восторга обеих девушек, очарованных этим напитком, я вздумал попросить Эмилию вложить мне в рот устрицу своими губами.
— Вы слишком умны, — сказал я ей, — чтобы вообразить, что в этом есть что-то дурное.
Эмилия, удивленная этим предложением, стала думать. Армелина внимательно на нее смотрела, заинтересованная ответом, который та мне даст.
— Почему, — спросила она у меня, — вы не предложите это вашей Армелине?
— Дай ему это первая, — сказала ей Армелина, — и если ты осмелишься, я осмелюсь тоже.
— Какая тут смелость? Это детская шалость, в этом нет ничего дурного.
Получив этот замечательный ответ, я счел, что могу трубить победу. Вложив ей в рот раковину, я сказал втянуть сок, удерживая устрицу губами. Она точно выполнила урок, предварительно посмеявшись, и я получил устрицу, присосавшись к ее губам своими с наибольшей благопристойностью. Армелина ей зааплодировала, сказав, что не считала ее способной сделать такое, и превосходно повторила ее результат. Она была очарована деликатностью, с которой я принял устрицу из ее губ. Она удивила меня, сказав, что теперь она должна принять от меня такой подарок, и Бог знает какое удовольствие я получил, выполнив этот долг.
За этой прекрасной игрой мы съели всех устриц, опустошая при этом стаканы пунша. Мы сидели в ряд, я между ними, спиной к огню, поворачивая голову то к одной, то к другой, никогда не было опьянения ни более веселого, ни более продуманного, ни более полного. Пунш, между тем, еще не кончился. Нам было жарко. Я вынужден был расстегнуть мою одежду, не имея сил терпеть, и они должны были расшнуровать свои платья, подбитые изнутри подкладкой. Я сказал, что имеется кабинет рядом с нашей комнатой, куда они могут зайти, и они быстренько поднялись, взявшись за руки, обрадованные, что я догадался о потребности, которую они имели, но не смели мне открыть. Они вернулись в комнату, заливаясь смехом, потому что не могли держаться на ногах. Я их оставил на минутку, по той же причине, но несколько менее пьяный, чем они. Они сидели у огня, все время смеясь над тем состоянием, в котором пребывали. Я служил им ширмой, ни слова не говоря о том удовольствии, которое испытывал, видя их в таком беспорядке, который позволял наблюдать красоту их груди, очаровывая мне душу. Я благодарил их за удовольствие, которое они доставляли своей очаровательной компанией. Я говорил, что мы не должны выходить из харчевни, пока не выпьем весь пунш. Они отвечали, заливаясь смехом, что было бы жаль его оставлять, и мы пили. Я осмелился им сказать, что их ноги столь прекрасны, что я не знаю, кому из них отдать предпочтение, при этом они еще сильнее смеялись, так как не заметили, что их открытые платья и короткие юбки позволяли мне видеть их наполовину обнаженными.
Прикончив пунш, мы остались еще на полчаса болтать без всякого смысла, осыпая меня самого похвалами за силу воли, которую я проявлял, ничего не предпринимая. В момент ухода я спросил у них, могут ли они пожаловаться на меня, и Армелина первая сказала, что если я хочу иметь ее душевной подругой, она готова следовать за мной повсюду.
