Федор Торнау - Воспоминания кавказского офицера
Скоро съехались в Келассури цебельдинские старшины; владетель послушался совета, данного ему Пацовским. Я остался с намерением в Сухуме и только посылал Шакрилова в Келассури узнавать каждый день, что там делается. В то время, я знаю, партизаны Дадиана обвиняли меня в Тифлисе перед главнокомандующим, будто бы я вмешался в цебельдинское дело и дал ему неблагоприятный оборот. Это обвинение было несправедливо уже потому, что распря владетеля, Гассан-бея и цебельдинцев распуталась самым лучшим образом, без военной тревоги, как требовали тогда наши выгоды в Абхазии. Так называемое усмирение Цебельды путем переговоров была бессмыслица, которой могли верить только люди решительно незнакомые с положением дел в западной части Кавказа. Кроме того, я никогда не мешался в самый ход дела, а только следил за ним со стороны, изучая его, как я говорил владетелю и Гассан-бею. Изучать дело значило знакомиться с положением Цебельды и с отношениями ее к Абхазии. Для этой цели я мог выслушивать каждого и даже высказывать иногда мое личное мнение, что меня ни в чем не связывало и не обязывало никого действовать, как я думал.
В Сухуме я проводил почти все мое свободное время на судах нашей эскадры или в крепости у доктора К*, с которым я познакомился очень близко, находя у него всегда готовую квартиру, место за столом и постель, как водилось в старину на Кавказе. Он был женат на молоденькой и хорошенькой черноглазой армянке из Астрахани, которая была в Сухуме единственная представительница своего пола и во всех отношениях представляла его весьма недурно. Сам он, хороший доктор и очень умный человек, пользовался уважением всего сухумского общества, состоявшего почти исключительно из наших моряков, и имел один только недостаток: он был беден и своими трудами не мог ничего нажить, не имея в Сухуме другой практики кроме военного госпиталя. Лишь Гассан-бей призывал его иногда на совет, когда заболевала одна из его жен, и платил за визиты натурою, баранами или табаком. В таких случаях К* приходилось прописывать рецепты заочно, основываясь на описании болезни, какое делал сам Гассан-бей, строго соблюдавший турецкий обычай никому не показывать жен своих. По этому поводу К* рассказывал довольно оригинальный анекдот. У любимой жены Гассан-бея заболело колено. К*, призванный на помощь, отказался положительно дать совет, не видав прежде больной. Об этом Гассан-бей не хотел и слышать, требуя, чтобы доктор удовольствовался его рассказом. Завязался спор, из которого доктор вышел наконец победителем. Гассан-бей нашел способ удовлетворить медика, не нарушая законов гарема. Перед диваном, на котором лежала больная жена, поставили ширмы с прорезанным в них небольшим отверстием. В присутствии Гассан-бея просунули ее ногу через это отверстие для осмотра доктором, которому не позволили, впрочем, до нее дотронуться и который никогда не видал лица своей больной.
Скажу несколько слов о жене моего знакомого доктора. В таком глухом месте, как Сухум, единственная порядочная женщина невольно должна была обратить на себя внимание и занять заметное место в многочисленном обществе мужчин, составлявших около нее постоянный круг обожателей. Моя докторша умела в одно и то же время исполнять обязанности небогатой женщины, заботясь беспрестанно о своих домашних делах, и удовлетворять требованиям общества, составленного, к счастью, из одних военных, которые при подобных обстоятельствах весьма не взыскательны и довольствуются существенным наслаждением простого, но дружеского приема, нисколько не обращая внимания на щегольство или на бедность обстановки. Свое маленькое хозяйство она держала в большом порядке, занимаясь им в продолжение целого дня, а вечером, нарядившись, как позволяли обстоятельства, принимала гостей; и в гостях, право, не бывало недостатка. Гостеприимные хозяева жили в старом пашинском доме, стоявшем на крепостной стене. Перед окнами находилась большая терраса, обращенная к морю и покрытая кустами самых лучших душистых роз, составлявших единственное хорошее наследство, перешедшее к нам от турок. На этой террасе собирались каждый вечер почти все офицеры нашей эскадры, начиная от почтенного командира и до младшего мичмана; и все они без исключения сыпали к ногам хорошенькой докторши богатую жатву комплиментов и самых изысканных любезностей, а она отвечала им только улыбками и стаканами горячего чаю. На кораблях давали в честь ее обеды и вечера, убирали суда флагами, освещали разноцветными фонарями, устраивали фейерверки на воде, заставляли флотскую музыку играть на крепостной площади – все из угождения ей одной. Немногим женщинам, я полагаю, удавалось видеть разом у своих ног такое большое число поклонников, преданных ей исключительно.
Пока я в Сухуме переезжал с одного корабля на другой или проводил целые дни у доктора и, казалось, решительно ничем не был занят, я не упускал из виду Келассури и знал все, что там происходит. Дело не ладилось сначала, и было мгновение, в которое оно стало принимать довольно раздражительный оборот. Я не замедлил дать знать об этом Пацовскому, который, как бы случайно, приехал в Сухум инспектировать гарнизон, разумеется, имел при этом случае свидание с владетелем и с Гассан-беем, и успел их согласить и дать переговорам более выгодное направление. Сделав свое дело, он уехал обратно в Бамборы, а я остался ожидать окончательного исхода переговоров. Дней через пять все было приведено в порядок, сколько позволяли обстоятельства и нравы переговаривавшихся: цебельдинцы дали обещание не вторгаться в Абхазию, взамен чего Михаил обязался не нападать на них и не обижать тех из них, которые станут приходить в его владения без дурных намерений. Лишь одна частная вражда между каким-то цебельдинским семейством и владетельскими телохранителями осталась не решенною, потому что первые упирали на право кровомщения, а вторые на свою полицейскую обязанность задерживать и даже убивать воров и разбойников; сам же Михаил весьма основательно не считал возможным сделать в этом случае уступки. Гассан-бей старался всеми силами дать переговорам возможно благоприятный оборот для владетеля и покончить их в самое короткое время, столько же из самолюбия, чтобы возвысить себя в его глазах, сколько, полагаю, и для того, чтобы скорее избавиться от него и от его многочисленной дружины, которую он, как княжеский вассал, был обязан кормить, пока она находилась в его округе. По наружности все остались довольны исходом дела и начали разъезжаться по домам.
В день отъезда владетеля сухумский комендант дал обед в его честь, задержавший нас до пяти часов вечера. Когда мы сели на лошадей, небо было покрыто тучами, море волновалось, и ветер дул с большою силой. Накинув бурки и окутав головы башлыками, мы выехали густою толпой на береговую дорогу. Я ехал возле владетеля, окруженного полусотнею своих телохранителей, за которыми следовала конница, собранная из разных мест Абхазии. Погода становилась хуже с каждым часом, ветер усиливался, и дорога исчезала под водой. Волнение заливало ее все более и более, разбиваясь с шумом и пеною под ногами наших лошадей, которые от испуга храпели и только под ударами плети подавались вперед. Наконец двум человекам нельзя было ехать рядом, и наш поезд растянулся в одну длинную нить. Стало темнеть, когда незнакомый человек обскакал нас всех и, сказав несколько слов владетелю, скрылся в лесу. Михаил имел под собою светло-серую лошадь, и мы оба были очень заметны по белым черкесским башлыкам, которых абхазцы не имеют привычки носить, предпочитая темные цвета. Вслед затем Михаил пересел на другую лошадь, переменил башлык и приказал одному из своих людей дать и мне башлык другого цвета, прося меня настоятельно держаться как можно ближе к нему. Все эти предосторожности объяснялись известием, доставленным ему догнавшим нас человеком, будто цебельдинцы, имеющие против него канлу (так называют в горах обычай кровомщения) из-за его телохранителей, намерены убить его, пользуясь темнотою и дурным временем, чрезвычайно облегчавшими подобного рода предприятие. Им нетрудно было вмешаться в число провожавших нас людей, растянутых на чрезвычайно большом пространстве, закутанных в башлыки и не узнававших друг друга, сделать покушение против владетеля, а при случае и против меня, как он сам меня предостерегал, и потом, бросив лошадей, скрыться в лесу, где их никто бы не отыскал в подобную погоду. Долго следовал я за Михаилом, впереди которого ехал на светлой лошади его любимый слуга, хорошо говоривший по-русски и по-грузински, без которого он никуда не выезжал. Ветер обратился между тем в настоящий ураган; крупный дождь бил в глаза и ослеплял нас совершенно. В темноте была видна одна белая пена, мелькавшая под ногами лошадей; брызги воды обдавали меня с ног до головы; я потерял из виду владетеля. Шакрилова уже давно не было возле меня, и мне пришлось ехать между совершенно незнакомыми людьми, обгонявшими меня беспрестанно, не обращая на меня никакого внимания. В одном отношении это было для меня, может быть, и хорошо, но, с другой стороны, ставило меня в самое затруднительное положение: не зная языка, я ни с кем не мог объясниться и не понял бы, чего от меня хотят, если бы кто-нибудь ко мне подъехал. На половине пути между Сухумом и Бамборами дорога огибала мыс, усеянный огромными обломками скал. Здесь море захватило совершенно дорогу; волнение дробилось о камни с громовым шумом; лошадь не хотела идти вперед, подымалась на дыбы и бросалась в сторону; я решительно не знал, что делать, но, всматриваясь в темноту, скоро заметил, что я один бьюсь открыть себе проезд между скалами. Абхазцы исчезали один за другим в лесу, возвышавшемся вправо от дороги подобно высокой черной стене. Я поворотил мою лошадь в ту же сторону, но этого было недостаточно для того, чтобы поправить мое положение. После первых шагов в лесу я заметил, что не выпутаюсь из чащи в подобную ночь. Тут было еще темнее, чем на морском берегу, вой ветра оглушительнее; деревья трещали и скрипели под напором бури; изредка мелькали возле меня, подобно черным теням, конные абхазцы, ехавшие по разным направлениям, каждый из них, зная местность, более или менее предвидел, куда он должен был приехать, а я даже не мог об этом спросить. В эту минуту я решился остановить лошадь и звать наудачу Шакрилова, не имея, впрочем, большой надежды его дозваться. Однако моя попытка не пропала даром: я вздрогнул, почувствовав неожиданно на моем плече чужую руку, и мое первое движение было схватить пистолет, но голос подъехавшего ко мне абхазца успокоил меня, я узнал в нем Кацу Маргани. Знаками он звал меня ехать за собою. Долго мы пробирались по лесу, то под гору, то на гору, местами он вел свою лошадь на поводу, наконец выехали на открытую площадку, посреди которой темнелся балаган, освещенный изнутри редкими вспышками огня. Возле шалаша стояли две лошади. “Хорошо! – сказал Маргани по-абхазски, увидав лошадей. – Владетель здесь”. Столько я мог понять, хотя и не знал языка. Привязав своих лошадей, мы вошли в шалаш и увидали в нем владетеля с одним человеком, которые, нагнувшись над кучею сырого хвороста, усиливались развести огонь. Они нас не заметили, будучи заняты своим делом; да и, кроме того, буря шумела так громко в лесу, что они не могли слышать, как мы подъехали. Тихо начали мы снимать с себя мокрые башлыки и бурки, когда Михаил сказал своему товарищу: “Только раздуем огонь, ты, Якуб, ступай опять в лес собирать наших людей из Лехне и непременно отыщи с ними Т.; он пропадет в эту ночь, не зная языка. Тебе известно, какие молодцы есть между нашими; другой из них не долго задумается попотчевать его кинжалом в темноте; да и концы в воду”. – “Меня не надо отыскивать, я здесь”, – отозвался я на слова владетеля. Неожиданность моего ответа поразила его до того, что он отскочил на несколько шагов и, бледный, вперил блуждающие глаза в темноту, из которой раздался мой голос, пока я не выступил к огню, освободившись от башлыка. Тогда он оправился и задыхаясь проговорил: “Так это вы; как вы сюда попали? Право, я полагал, что вас уж нет в живых и что ваш дух ответил мне; говорят, подобные случаи бывают”. В первые минуты действительно нелегко было объяснить, каким образом нашел я в темную бурную ночь, среди совершенно незнакомой мне местности, охотничий шалаш владетеля, о существовании которого знали только весьма немногие абхазцы. Потеряв в лесу бамборскую дорогу и разлучившись с провожавшими его людьми, сам Михаил и не отстававший от него Якуб отыскали его с большим трудом. Съехались же мы в шалаше самым естественным образом. Каца Маргани знал о нем и повел меня туда, рассчитывая застать в нем владетеля, если буря не позволила ему продолжать путь, или по крайней мере воспользоваться им для ночлега. На меня Каца наехал случайно и, услыхав, что я зову Эмина, понял, в чем дело, и поспешил мне помочь. В ночь собрались к шалашу несколько человек владетельских телохранителей, ветер стих поутру, и на другой день мы прибыли благополучно в Бамборы. Перед нашим выездом из шалаша, приехали сказать владетелю, что два человека из провожавших его абхазцев найдены убитыми на берегу моря. Михаил не сомневался в том, кто были виновники этого дела, и знал, где их должно было отыскивать, да сила его не хватала так далеко. Это были цебельдинцы, о которых я уже говорил, отплатившие за кровь своих родственников, убитых несколько времени тому назад владетельскими людьми. Не отыскав случая или не имея довольно решительности отомстить, как они грозили, самому владетелю, они обратили мщение на двух посторонних абхазцев, которых родственники теперь были обязаны в свою очередь подстерегать цебельдинских разбойников и непременно заплатить им кровью за кровь. Канла переходит по наследству от отца к сыну и распространяется на всю родню убийцы и убитого. Самые дальние родственники убитого обязаны мстить за его кровь; даже сила и значение какого-нибудь рода много зависят от числа кровомстителей, которых он может выставить. Канла прекращается не иначе как по суду, с уплатою кровавой пени, когда враждующие стороны того пожелают. Они могут судиться духовным судом, по шариату, или по адату, произносящему свои решения на основании обычая. По силе шариата все мусульмане равны перед Кораном, и кровь каждого из них, князя или простого землевладельца, ценится одинаково; адат признает постепенное значение различных сословий; и жизнь князя стоит дороже жизни дворянина, имеющего в свою очередь преимущество над простым вольным человеком. По этой причине люди высшего звания предпочитают адат, а низшие стараются подвести дело под шариат. Одно соглашение враждующих сторон передать дело канлы решению шариата или адата порождает столько споров и ссор, что горцы прибегают к суду только в крайнем случае, когда канла угрожает принять слишком большие размеры, или когда весь народ заставляет семейство кончить свою распрю этим способом.
