Алексей Мясников - Зона
Контрольная полоса
Недели через две, после прибытия на зону, я опять чуть было не угодил в ШИЗО — штрафной изолятор. Нашей бригаде вручили лопаты и под охраной повели с той стороны лагерного забора, по полосе между ограждениями. Вдруг со второго этажа промки кричат оскорбления, самые обидные, непростительные ругательства: «голубые!», «пидоры!» Почти все были новички, и сначала никто не понимал, в чем дело. Солдаты подталкивали, мы шли дальше, но дорогой выяснилось, что нас ведут вскапывать контрольную полосу, а это, как и любые работы, связанные с ограждениями, за падло. Действительно, мало чести самим вокруг себя забор городить и, кроме того, презрение от зеков. Дошли до места и побросали лопаты. Солдаты побежали за начальством. Пришел зам. Начальника колонии по оперативно-режимной работе майор Ромах, начальник режимной службы майор Черепанов. Мы поднялись с травы.
— В чем дело, почему не работаете? — спокойно спросил Ромах.
Все молчат, лопаты лежат.
— Взять лопаты!
Лопаты подняли, стоим.
— Копайте!
Кто-то робко возразил: «Тут голубые работают».
— Кто вам сказал про голубых? Откуда такое слово? Кто зачинщик?! — накаляется Ромах.
— Мясников! Ты людей подговариваешь? — стальными шарами вдруг выкатились на меня глаза майора Черепанова, которого в ту пору я совсем не знал. — Я тебя в ПКТ сгною!
Смотрю в эти голубоватые угрожающие глаза и, странное дело, не вижу огня, гнев какой-то наигранный. Но угроза вполне реальная, они ведь и играючи засадить могут.
— 15 суток! — орет Черепанов.
Я отступил в сторону, готовясь идти в ШИЗО.
— Ребята, поработайте 15 минут, и я вас отпущу, — Ромах меняет гнев на уговоры. Никто не шелохнется. Он поворачивается ко мне и тоже с лаской: «Мясников, копни разок, один только раз и иди». Я молчу. Ромах делает строгое лицо: «Зайдите ко мне», — показывает на меня и паренька, сказавшего про голубых.
Офицер круто уходит, солдаты ведут всех нас обратно на зону. За воротами все в отряд, а мы вдвоем сразу налево, в штаб. Мне было велено зайти первым. Борис Иванович Ромах бравый офицер. Форма на нем сидит ладно. Сам строен, подтянут. Черные волосы с проседью аккуратно причесаны назад. Ему за 50, на лице строгие морщины, но лицо правильное, можно сказать симпатичное, если бы не печать глуповатой кондовости то ли с рождения, то ли благоприобретенной за долгие годы службы. Он, конечно, актер. Редко я замечал в нем натуральное чувство, обычно он не разговаривает, а разыгрывает разговор, не гневается, а показывает, как он страшно разгневан или, наоборот, доволен. Похоже, вся их служба, это не исполнение долга, а трудный спектакль, в котором ведущие роли нельзя получить, если не умеешь играть. Что-то у всех у них на подоконниках горшки с цветами, за письменным столом тумбочка с чашками и спиралью электронагревателя. Все они тут любители крепкого чая, если не сказать чифиря.
— Пишите объяснительную, — говорит Ромах и сажает за длинный лакированный стол «Т» — торцом придвинутый к его столу. Я пишу, что не приступил к работе, потому что отказалась вся бригада по непонятной мне причине, и, кроме того, нам не выдали рукавицы. Ромах внимательно прочитал, повертел бумагу и неожиданно воскликнул: «Во! Не выдали рукавицы — это правильно. Должны были выдать и не выдали. А вот насчет голубых и всей бригады — это неправильно. Каждый отвечает за себя».
— Да я не пишу о голубых.
— Да, да, — задумчиво постукивает пальцем по столу Ромах. — Идите.
— Куда?
— Как куда? В отряд. Вы же не виноваты, что вам не выдали рукавиц.
Опять пронесло. Театр. Тут же следом за мной явился в отряд и тот паренек. Ромах с ним не стал разговаривать.
Лагерные офицеры, контролеры — не простая, особая тема. Позже поговорим об этом отдельно. А пока шли первые столкновения, первое знакомство. Все впереди.
Санчасть
С прибытием на зону появилась возможность писать и получать письма, полагалось короткое и длительное свидание. За долгие месяцы изоляции я истосковался по контакту с родными, с друзьями, с Наташей. Отправил надзорную жалобу и заявление по поводу Свердловской тюрьмы в Прокуратуру РСФСР. Написал письма в Москву, матери в Южноуральск, тетке в Каменск-Уральск, местное. От Наташи ответ пришел не сразу. Пришлось писать еще раз, запрашивать друзей. Оказалось, что письма на материн адрес, где она прописалась и жила, от меня не доходят. Обратным адресом Наташи с той поры стали почтовые отделения «до востребования». Примерно раз в неделю я стал регулярно получать ее письма. Вечно в них чего-то не хватало, трудно по этим письмам было представить, как она живет, как чувствует, о чем думает, чем занимается — я задыхался от нехватки информации, с каждым письмом возникало еще больше вопросов, и я просил ее, требовал писать подробнее. И так два года просил и два года ничего не добился — не горазда писать. И потому изъявления ее чувств казались не очень естественными, все мне казалось, что она чего-то скрывает. Я ждал свидания. Полагается давать в течение месяца по прибытии, мне разрешили через два месяца — в августе. Получил короткое письмо от тетки, с припиской племянниц: они хотели попасть на короткое свидание. Больше всего меня радовали письма от Олега. Обстоятельные, толковые — они меня успокаивали и в отношении его судьбы, и в отношении Наташи, с ними я был не одинок. Мать рвалась ко мне на свидание. Удивительно близкая по душе тональность ее писем, у нее врожденный дар точно излагать на бумаге все, что она чувствует, техника письма ей совершенно не мешает, для нее никакой техники и не существует — предельная искренность, которой ничто не может помешать. Проходили даже такие строки, которые вряд ли от кого другого бы пропустили. Например, «Леня, судья мне показывала твою статью, я читала некоторые пункты. Все так думают, да только молчат. Люди живут для себя, надо быть хитрее, а ты, как и я — что на уме, то на языке». Можно было посмеиваться, но у меня горло сжималось.
Беспокоило сердце, не проходила давящая тяжесть в груди. Обратился в санчасть. Давали валерьянку, мерили давление. Мать прислала корвалол, мне его не отдали, я принимал лекарство в санчасти. Заведовал санчастью капитан, добрый, несколько растерянный в этой жизни человек. Осторожно и деликатно расспрашивал меня о моем деле, не скрывая сочувствия. Угощал витаминами. Иногда принимала меня другой врач, симпатичная, желтоволосая женщина с привлекательной фигурой и милым, спокойным лицом. Иногда — ее муж, по слухам видный кардиолог в городе, он бывал несколько часов в неделю и не состоял в штате лагерной санчасти. Вот кто донимал разговорами. Когда я сидел у него, со всех сторон открывались двери, окошки — нас поторапливали, ждут люди, он кивал большой головой «да, да» и торопился все про себя рассказать. Как он сидит вечерами за специальной литературой, как готовит диссертацию, какие бывают болезни и какие разные мнения существуют относительно способов их лечения. Добрый, самолюбивый, домашний провинциальный интеллигент. Он мне назначил кардиограмму. Ждали, когда наладится аппарат. И тут выступил еще один врач, из зеков — Володя Гацуло. По его настоянию меня положили в санчасть на обследование.
