Манфред фон Браухич - Без борьбы нет победы
Однажды нашему шефу Альфреду Нойбауэру пришло в голову с помощью особого языка знаков избавить нас от чувства одиночества во время гонок.
Когда часами сидишь за рулем, не имея никакого понятия, кто впереди тебя и какое до него расстояние, не зная, кто мчится сзади и настигает тебя, нередко теряешь всякое представление относительно общей ситуации гонки. При таком сверхнапряжении сил ты не в состоянии считать даже собственные круги и уж никак не можешь судить, слишком ли ты торопишься или, напротив, слишком отстаешь. Поэтому ты, конечно, крайне благодарен, когда, проносясь мимо своих боксов, вдруг что-то узнаешь. На первых порах сигнализация флажками и таблицами давала лишь общую информацию о положении участников. Но в дальнейшем Нойбауэру удалось усовершенствовать эту систему, и, находясь в своем боксе, он с помощью весьма хитроумных приемов действительно руководил своей командой. Подобно фельдмаршалу, он решал вопросы побед или поражений. Правда, с течением лет он становился все более властолюбивым, что, к сожалению, не прибавляло ему справедливости. Вне гоночной трассы Нойбауэр был одинаково внимателен ко всем, особенно за завтраком, обедом или ужином. Однако в его "конюшне" были "любимые лошадки", которым он отдавал предпочтение. Много лет одной из них был Руди Караччиола, его близкий друг, затем его сменили иностранные мастера, а с 1938 года Нойбауэр всеми средствами продвигал Германа Ланга.
Я лично так и не попал в число этих любимчиков. Ни разу мне не поручалось "испытать" специальные, особо надежные шины, как, например, Караччиоле — единственному из всей команды — на гонках по треку АФУС в 1931 году. Ни разу в ночь перед стартом мне не заменяли потрепанный тренировочный мотор на новый, как это сделали Герману Лангу перед состязанием на "Большой приз Швейцарии" в 1939 году. Ни разу я не увидел на своем двигателе дополнительный карбюратор, какой был поставлен в Реймсе тому же Лангу незадолго перед розыгрышем "Большого приза Франции" в том же году.
Даже непосвященный легко поймет: при равных возможностях лучших водителей именно такие мелочи и определяли успех или неуспех. К тому же чувство ущемленности в сравнении с кем-то другим угнетало морально.
Нойбауэр отлично умел "угощать" нас подобными горькими пилюлями, которые не скоро удавалось проглотить. Чтобы помочь Лангу победить Караччиолу в дождь — а Караччиола славился как "всепогодный ездок", — он применил чисто психологический прием: в период испытательных заездов, когда лило как из ведра, Лангу снова и снова поручалось выезжать на трассу, чтобы дать ему привыкнуть к особенностям мокрой и скользкой дороги. Нойбауэр намеренно называл ему неверное, меньшее, чем в действительности, время прохождения кругов, чтобы повысить его уверенность в себе, в своем мастерстве. И ему в самом деле удалось сделать своего протеже истинным "дождевым гонщиком". Что же до нас, "стариков", меня и Караччиолы, то мы, естественно, возмущались всем этим, делались угрюмыми и злыми.
Во время довольно бурных совещаний перед гонками, когда шло теоретическое обсуждение всех мельчайших подробностей, толстяк Нойбауэр, словно восседая на троне, по-королевски требовал от своих "вассалов" безоговорочного выполнения его приказаний. Однако он был не только нашим "регентом", но и умел толково позаботиться о насущных нуждах семьи гонщиков и механиков, вникал во все их горести и затруднения. Он подыскивал всем кров, обеспечивал размещение и ремонт машин, недреманным оком следил за "нравственностью" своих "овечек", по возможности удовлетворял все особые пожелания, касающиеся еды и питья. Так он завоевал себе доверие и авторитет. Он мастерски приготовлял смесь из малаги, черного кофе, сахара, яичного желтка и некоторых пряностей, которую мы прозвали "Альфредо-коктейль". А когда по вечерам, после изнурительного дня, Нойбауэр, блаженно потягивая виски, рассказывал нам: какие-то уморительные истории, мы забывали про все его недостатки.
В общем, мы глубоко уважали его...
Уж если не повезло…
Перед началом официальной тренировки на Нюрбургрииге к "Большому призу Германии", розыгрыш которого был назначен на 15 июля 1934 года, я на особой тренировочной машине много раз "прокрутился" по трассе, проверяя маленькие усовершенствования двигателя и шасси. Еще утром мне посчастливилось показать прямо-таки сказочное время, а после обеда даже улучшить его. И уже на закате, на заключительном круге, стряслась беда: на участке близ Хатценбаха, где шоссе выходит из лесу, изгибаясь влево, и дальше устремляется круто вверх, я был ослеплен лучами заходящего солнца. Непроизвольно я дернул руль, тут же заметил свою ошибку, мгновенно скорректировал ее - но поздно! Машину несколько раз крутануло, занесло в канаву, она перевернулась и вновь встала на колеса.
К счастью, во время штопора и пике я не выпал из машины и "приземлился" вместе с ней. Иначе от меня не осталось бы и мокрого места, уж это точно. Меня нашли перегнувшимся вперед, с головой, прижатой к рулевому колесу.
Сутки я провел без сознания, потом очнулся. Где я, что со мной произошло? Неуверенной памятью я мысленно пытался воспроизвести случившееся. Вспоминая, я, видимо, невольно пошевельнулся. Медицинская сестра, дежурившая около меня, сейчас же встала и осторожно прикоснулась ладонью к неперевязанной части моей головы.
"Ну, вот вы и в порядке", - радостно сказала она.
Нажав на кнопку звонка, она сообщила о моем пробуждении кому-то еще. Вскоре появился главный врач со своей свитой. Это было скорее приветствием и поздравлением с возвратом к жизни, нежели визитом лекарей.
Первый диагноз врача больницы местечка Аденау гласил: перелом четырех ребер, ключицы и предплечья, разрыв лопатки, тяжелая контузия всего тела. Позже в довершение ко всему у меня признали еще и сотрясение мозга и перелом костей черепа.
В первые дни я страдал от сильных болей. Но множество знаков сочувствия и симпатии, зачастую исходивших от совершенно незнакомых людей, облегчили мне этот тяжелый период. Снова и снова распахивалась дверь, и медсестры приносили в палату свежие цветы. Тихонько смеясь, они обсуждали, где бы еще найти вазы для них.
Почта доставляла мне целые ворохи писем, многие от детей и подростков. Они от всего сердца желали мне скорейшего выздоровления.
Все это придавало мне сил и бодрости, укрепляло мысль, владевшую мною днем и ночью: поскорее поправиться и вернуться к любимому делу.
Однажды я уже доказал свою "живучесть" и волю, способную, как говорят, горы своротить: в 1931 году во время гонок в горах, на участке, покрытом щебенкой, зад моего тяжелого ССК15 внезапно скользнул вбок, налетел на кучу камней, и машина перевернулась колесами кверху скорее, чем я успел испугаться. Я повис на привязных ремнях головой вниз, и вместе с машиной меня протащило еще несколько метров вдоль кювета.
