Максим Коробейников - Подробности войны
Проверив часовых, мы сидели в командирской землянке, безразличные и сонные, усталые и грязные, ничего не ждали и ни на что не надеялись. Иногда кто-то из солдат приходил и решительно заявлял, что его пора сменить, что он уже стоять не может.
- Да кем же я тебя заменю? - спрашивал его кто-нибудь из нас. - Ты видишь, все лежат, никто встать не может. А ты пока ходишь.
- Так ведь я такой же стану. Я тоже не железный, - объяснял и злился солдат.
- Уходи, я вместо тебя постою. Солдат шел на попятную.
- Да что вы, товарищ лейтенант? Разве я не понимаю? Вам еще всю ночь ходить. Ночью-то на нашего брата надежа плоха.
- Ну так что же?
- Ничего, товарищ старший лейтенант, постою еще.
- Ну вот и молодец! - говорили ему, и он, в два раза старше лейтенанта, улыбался и, довольный, решительно открывал дверь: - Ничего, я еще постою! Пока силы есть.
Иногда приходила, грешным делом, дурная мысль, и тогда начинался разговор:
- А ты знаешь, Артюх, - говорил я другу своему, лейтенанту.
- А? Что? - начинал он беспокойно приходить в себя.
- Знаешь, какая у меня мысль пришла?
- Ну?
- А вот мы тогда Григорьяна-то жалели.
- Это какой Григорьян?
- Да ты проснись. Не помнишь, что ли? Наш первый ротный был.
- А-а-а, помню. Красивый был парень. Глаза у него были какие-то особые. А?
- Прекрасные глаза были.
- Так что же? Погиб ведь он.
- Вот я и завидую.
И все вместе вспоминали, как славно погиб наш первый командир роты. Крикнул: "В атаку!", но никто не поднялся. Тогда он выскочил на бруствер, снова крикнул: "В атаку!" - и захлебнулся. Видно, еще что-то хотел сказать. Пуля ударила наповал, опрокинула в траншею. Уже мертвый упал... Даже не подумал ни о чем таком: некогда было!
А перед этим долго глядел на траншею немцев, которую через час и десять минут, как в приказе было указано, придется атаковать, мурлыкал про себя какую-то песню еле слышно и притоптывал в такт мелодии носком хромового сапога, сшитого для него специально местным мастером-солдатом из моего взвода.
Артюх понял мою мысль и поддержал меня:
- Я тоже завидую. Убили как человека. А мы что? Мы, как черви, пошевелимся, пошевелимся, а утром не разбудят. От голода, скажут, умер... Красивый мужчина был.
Вот так сидели мы и дремали однажды в землянке, когда вошел старшина Ершов. Он с трудом открыл дверь и не сел, а опустился всем телом на лежанку и придвинулся ко мне. Отдышался, нерешительно подал мне свою влажную руку:
- Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!
Я протянул ему свою, он слабо пожал ее - как-то робко, что ли. Первый раз он здоровался со мной за руку - еще никак не мог забыть, что у меня в роте старшиной был.
- Ну что пришел? - спросил я его. Старшина тяжело, с одышкой вздохнул:
- Да вот так... Дай, думаю, зайду! Проведаю своего командира. Живой ли?
- Живой, как видишь, - ответил я и уточнил: - Еле живой.
Посидели, я усомнился:
- Так, ни за чем и пришел? Машина, видно, оказалась попутной?
- А где сейчас машины, товарищ старший лейтенант?!
- Да ты что, так пешком и пер?
- Пешком.
- Ну и здоров.., Опять помолчали.
- Ну там, наверное, вас хоть кормят? - спросил я.
- А везде одинаково!
- Все-таки поближе к начальству!
- Не-е-ет, начальство не спасает. Комдив, например, совсем дошел. На вас похож.
- Не может быть!
Все, кто был со мной в землянке, насторожились. Ну и новости.
- Неужели и генерал голодает?
- А что, он дух святой? Что из ДОПа принесут, то и поест.
Старшина Ершов сейчас служил в ДОПе, поэтому его все знали.
- Ну все ж таки генерал, не нам чета...
- А где возьмешь?
Я хотел еще что-то спросить и что-то еще сказать, но почувствовал ужасную слабость. Так много я уже давно не говорил! Кроме того, боль все тело схватила, больно было язык повернуть, слюну проглотить, даже вздохнуть.
Ершов сидел долго, тоже молчал и даже вздремнул. Я поднял воротник полушубка (одежду мы уже не снимали с себя, потому что зябли), втянул руки в рукава и тоже уснул.
Очнулся оттого, что кто-то тряс меня. С трудом приоткрыл глаза, увидел: это Ершов будит!
- Товарищ старший лейтенант!
- Ну...
- Я пойду.
Я, не думая, ответил:
- Иди, дай поспать. Иди, Ершов. Но это старшину не устраивало. Он вежливо встряхнул меня за воротник, и я проснулся.
- Провожу тебя, - сказал я, устыдившись, что человек восемь километров прошел, чтобы увидеться, а я даже с ним попрощаться не хочу по-человечески.
С трудом поднялся.
- Обопритесь на меня, - предложил старшина. - Ну... Ну... Вот та-а-ак, хорошо-о!
Мы выползли из землянки, и яркий солнечный весенний день совсем ослепил меня. Потом обошлось, стал видеть. Кое-где, я заметил, уже сошел снег, и земля была готова к тому, чтобы зазеленеть. От света и воздуха закружилась голова.
- Ну, Ершов, спасибо тебе! Вовек не забуду!
Ершов улыбнулся.
- Погодите, товарищ старший лейтенант, еще не все. Он сунул руку в карман своего полушубка и тихо сказал, торжествуя и весь сияя от удовольствия:
- Посмотрите, что у меня, товарищ старший лейтенант!
Прежде чем увидеть, что это у него в руке замотано в белой тряпке, я услышал запах. Вздохнул полными ноздрями и ошалел: подуло ржаным хлебом. Не успел старшина полностью разметать тряпку, как я выхватил у него из рук огромный жесткий сухарь, опустился на землю, собрался весь в комок, как бродячая собака, и начал облизывать, потому что кусать было больно.
В это время немцы начали лениво обстреливать нашу оборону. Одна мина взорвалась у траншеи, недалеко от нас, другая хлопнула где-то сзади. Помолчали, снова бросили две мины.
Старшина Ершов угрюмо произнес:
- Наелись, видно, гады. Пообедали, вот и давай баловать.
- Это ничего, - успокоил я его, продолжая сосать сухарь.
- Конечно, ничего, - сказал Ершов, - а отвыкаешь, товарищ старший лейтенант, в тылу-то! Как-то мурашки по телу пошли.
- Ну, спасибо тебе. - Я пожал старшине руку своей отвердевшей ожившей рукой.
Ершов ушел.
Я уже настолько окреп, что попробовал даже откусить от сухаря, но десны словно обожгло, зубы скользнули по твердому, я испытал нечеловеческую боль.
Я оживал и вдруг ни с того ни с сего почувствовал, что горло перехватило, а изнутри невольно вырвалось рыданье, я захлебнулся. Мне показалось, что сухаря не убывает. Я поднялся, ни на что не опираясь, посмотрел на землю, на небо, на снег, которого оставалось немного, и на свою полуобрушившуюся землянку.
"Господи! - подумал я. - Как хорошо! Какое счастье!"
И вспомнил товарищей, которые сидели, молчали и дремали в землянке, тупо и безразлично ожидая конца. Я повернулся, сделал несколько тяжелых шагов, почувствовал неожиданно, как вдруг ухнуло, остановилось и начало с остервенением колотиться сердце, как острая боль обожгла снова живот, точно так же, как это было не раз и прежде, и подкосились ноги.
