Генрих Хаапе - Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте
В довольно скором времени мне пришлось убедиться в том, что унтерарцт, не имеющий, вроде меня, за своими плечами реального боевого опыта, не вправе рассчитывать в 3-м батальоне на какое-то серьезное к себе отношение. Могу сразу же привести пример: помимо майора Нойхоффа я был единственным офицером в батальоне, которому по штату был положен автомобиль, и номинально я действительно имел в своем распоряжении «Мерседес», но… только лишь номинально. На деле же я не мог пользоваться им практически никогда, поскольку он был постоянно задействован Хиллеманнсом и Ламмердингом для нужд штаба. Все мои многочисленные разъезды мне приходилось совершать верхом — так в мою жизнь вошел незабвенный Вестуолл. Он представлял собой, вне всякого сомнения, самую захудалую и жалкую клячу во всем батальоне. Росинант Дон Кихота презрительно рассмеялся бы ему в лицо (фыркнул бы в морду). И все это при том, заметьте, что на мою долю приходилось гораздо больше разъездов, чем на долю любого другого офицера батальона. Переживая однажды очередной приступ внутреннего неистовства по этому поводу, я вдруг постиг секрет того, как можно пускать это чудо природы галопом, и мы немедленно стали центром всеобщего внимания. Наш шумный успех зависел теперь только от одного — от моей способности выглядеть так же глупо, как и мой конь. Только в этом случае, и никак иначе, у нас получалось выглядеть, да и действовать согласованно, как единая боевая связка. Нойхофф совершенно ясно дал мне понять, что не ожидает всерьез слишком многого от своего нового унтерарцта. Ну разве что я мог составлять им компанию за карточным столом в качестве четвертого игрока в Doppelkopf. Мне еще предстояло приложить очень и очень много усилий для того, чтобы добиться по-настоящему уважительного к себе отношения. В свой тридцать один год я был самым старшим по возрасту офицером полка — за исключением, конечно, самого Нойхоффа и еще обер-лейтенанта Крамера, но на деле мое какое-то не слишком вразумительное воинское звание делало меня самым младшим членом нашего офицерского сообщества.
Заехавший к нам однажды с инспекционной проверкой командир нашего полка оберст Беккер не сделал, вопреки моим надеждам, ничего, укрепляющего мой моральный облик в глазах сослуживцев. Несмотря на свои пятьдесят лет и ранение в Первой мировой войне, в результате которого его левая рука была почти обездвижена, Беккер представлял собой очень решительную и мужественную фигуру. Его зоркий глаз не упускал ничего. Для начала он сделал мне замечание, касающееся того, что я не приветствую отданием чести всех офицеров нашего батальона, хотя, как унтерарцт, я был вправе и не делать этого. Однако уже на совместном ужине офицеров батальона в тот же вечер он снизошел до того, чтобы отвести меня в сторону и обсудить некоторые детали моей работы, в результате чего в шутку и во всеуслышание прозвал меня «Хальтепунктом»…
Постепенно, очень-очень постепенно, Нойхофф начал воспринимать меня более серьезно — не только как партнера по игре в Doppelkopf, но и, что самое главное, как военного врача. Я, в свою очередь, тоже подспудно формировал свое представление об этом человеке, о чертах его характера, привычках, наклонностях. Это оказалось возможным, во-первых, благодаря все тем же встречам за карточным столом, а во-вторых, из разговоров о нем с Ламмердингом. Нойхофф выдвинулся в офицеры из рядовых, еще при старом Рейхсвере, а затем, со временем, дорос и до своего нынешнего звания и должности. С возрастом к нему пришла привычка размышлять обо всем в том русле, что им изношено уже слишком много пар армейских ботинок и сапог и что в некоторых отношениях он уже слишком устарел для современных приемов ведения войны. В результате подобных упаднических умонастроений у него развилась легкая, но хроническая форма воспаления глазных слезовыводящих каналов. Выражалось это в том, что его глаза то и дело слезились настолько сильно, что казалось, он вот-вот заплачет, за что Ламмердинг в шутку прозвал его «Майор Слезкин» («Major Augenschirm» — нем. слезы).
Хиллеманнс, как и его командир, тоже вышел в офицеры из простых солдат, но был при этом чрезвычайно амбициозен. Это был стопроцентный педант как в отношении самого себя, так и по отношению к своим подчиненным. В любой момент времени его обувь была начищена до зеркального блеска — даже через пять минут после того, как мы возвращались с учебно-тренировочного марш-броска по ноябрьской слякоти. Его волосы были всегда разделены безупречным пробором и аккуратно подстрижены в строгом соответствии с тем, как того требовал устав. То, что он недобирал в плане индивидуальности, харизматичности и личного человеческого обаяния, он старательно компенсировал дотошным знанием всех возможных уставов, правил и предписаний, а также безукоризненным внешним видом и выправкой.
Лейтенант Шток, один из самых молодых офицеров батальона, в частных беседах со мной поведал мне много интересных деталей о других наших сослуживцах. Сам по себе Шток представлял собой 21-летнего почти что юношу, очень располагавшего к себе, с тонкой чувствительной натурой и добрым сердцем. Помимо прочего, Шток был замечательным пианистом. Как он бывал трогательно благодарен, когда ему удавалось найти кого-нибудь, с кем он мог хотя бы немного поговорить о музыке! Однако, несмотря на все эти бесспорные душевные качества, отношение к юному Штоку со стороны других офицеров было довольно сдержанным, а местами и прохладным — и именно в первую очередь из-за его слишком нежного возраста. Ламмердинг, по наблюдениям Штока, почти всегда воздерживался от принятия участия в каких бы то ни было политических дискуссиях. После окончания школы он сразу же поступил в военную академию, но затем, как поговаривали, спровоцировал какой-то серьезный семейный разлад у себя дома — вроде бы как из-за того, что наотрез отказался вступать в нацистскую партию, при том что его родной брат являлся одним из высокопоставленных лидеров в СС. Ламмердинг выказывал очень мало внешне проявленного уважения к кому бы то ни было, даже к Нойхоффу, однако был при этом безупречным офицером, на которого командир всегда мог положиться. Обер-лейтенант Граф фон Кагенек отличался точно таким же беспечным и даже, казалось, легкомысленным отношением к жизни. Он принадлежал к древнему аристократическому роду, его отец во время Первой мировой войны был известным и очень уважаемым генералом, а четверо родных братьев — все как один выдающимися офицерами. Одним из его предков был знаменитый князь Меттерних, а сам фон Кагенек был женат на княгине Байернской. Молодой Шток был очень вдумчивым и проницательным наблюдателем, и я был искренне огорчен, когда его приписали к 11-й роте под командованием Крамера, дислоцированной вдали от Литтри…
