Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…
Я забралась в постель и затихла. Мама села караулить крысу. А я лежала и боялась дышать, чтобы не испугать ее. Это теперь я понимаю, какая бессмыслица таким способом ловить зверька. А тогда была жажда мести, неукротимый голод и надежда на «мясной суп». Но крыса так и не объявилась. Когда мама ушла на работу, я снова осталась одна со всеми своими проблемами.
Я не могу и не берусь объяснить, почему мама не отдала меня в детский сад или детский дом, под присмотр взрослых, и я осталась одна, если не считать соседей — бабушку Даниловну и ее внучку Зойку.
Редко наведывалась домой тетя Ксения — их родственница. Но они жили в своей комнате. Они часто звали меня к себе погреться, а бабушка брала меня с собой отоваривать карточки. Но я жила постоянной надеждой на мамин приход. Мама — это мама.
Как-то ночью дом здорово тряхнуло. Со звоном посыпались стекла, обваливалась штукатурка, что-то падало, сыпалось, гремело… От густой пыли ничего было не видно, и она лезла в рот, нос, глаза. Темнота еще больше обостряла страх. В комнате хозяйничал ветер. Из разбитого окна тянуло ледяным холодом. Страх сковал меня. Сердце снова шлепнулось в живот, обмерло, и там, в животе, стало очень холодно, словно его набили снегом. Я в ужасе спряталась под ворох одеял с головой, и что происходило со мной, не поддается описанию… За стеной кричали соседи, но что у них произошло, я не знала и не знала, что делать. Утром выяснилось — в конце коридора, между шкафом и дверью тети Ксении влетело что-то непонятное — то ли бомба, то ли снаряд. Я в этом не разбиралась. Странно, но эта «то ли» не взорвалась. Но очень пострадали комнаты соседей и коридор. Там была огромная гора завала — завалился потолок и балки.
Огромные, глубокие трещины были по всей квартире. Наша комната и кухня пострадали меньше. Но с выбитыми окном и дверью, обвалившимся потолком, грудой мусора на всем я одна не справилась бы никогда. Соседи перебрались ко мне, и мы вместе с тетей Ксенией привели комнату в какой-то порядок. Окно заделали дверцами от шкафа и заложили подушками и одеялом. Теперь мы спали втроем на одной кровати — я, Даниловна и Зойка. Зоя была школьница. Она была лет на 5–6 старше меня. Спали одетыми. Надевали на себя все теплое, что находилось в доме, и не разбирали, что чье. Но и это не спасало. К утру замерзала даже вода в ведре. Страшно было выбираться из-под одеяла. Зима оказалась тягучей и бесконечной.
А я снова и снова возвращаюсь к нерешенному вопросу: «Почему мама не отдала меня в детское учреждение?» Но если вспомнить, как мама отбивалась от докторов, которые хотели отправить меня в больницу после того, как я вернулась после неудачной эвакуации в июле 1941 г., вся изувеченная, после того, что с детьми случилось в Демянске и Лычкове, мама потеряла доверие к людям и больше не хотела и не решалась отдавать меня чужим людям, в чужие руки…
И еще чуть-чуть о сплетнях… Я и сейчас не могу многого себе объяснить, хотя мне уже 16, а потому фиксирую для памяти только то, что происходило именно со мной, и только то, что помню и знаю сама. Чего не знаю, запишу как сплетни, в правоте которых теперь приходится убеждаться все чаще. Я неоднократно слышала тогда и особенно часто теперь, что многие, очень многие люди безбедно жили во время блокады. Для них голода не существовало. У многих были даже деликатесы. На черных рынках можно было купить или выменять все, что угодно. А как же Законы военного времени? Почему не пресекались подобные явления? Откуда торговцы брали «лишний» Хлеб, чтобы торговать на рынках, когда вокруг массово гибли от голода люди? Почему город вымирал, а мародеры собирали целые коллекции старинных вещей, обирая квартиры уехавших и умерших жителей? Много чего еще слышала, и много вопросов накопилось у меня еще с тех страшных событий в Демянске и Лычкове. Но никто на них не ответит. А у меня все это не укладывается в голове. А теперь вот узнала из первых рук — от старухи Осычихи, которая лично сама выбрасывала «отходы» продуктов в вымирающем от голода городе. Значит, это было!!! Значит, это не такие уж и слухи!!! Одни умирали от голода и ели покойников — другие в это же самое время выбрасывали «отходы»… Я не понимаю, почему же у одних было что есть и даже излишки еды, а у других ничего не было, чтобы хотя бы выжить. Почему же в стране, где все равны, как нас учат, горожане оказались настолько НЕ равны, что у одних не было ничего или тот мизер, от которого они умирали, а у других были излишки пищи, которых так не хватало умирающим? Получается, что нас кто-то сознательно морил голодом и учение расходится с делами? Это что — жадность? Отсутствие элементарной совести? Жестокость и полное безразличие к подобным себе? Но в этом случае — это сродни фашистам, уничтожавшим и умертвлявшим наш Ленинград и его жителей… Кто объяснит? Взрослые только отмахиваются или вечное: «Много будешь знать — скоро состаришься». А однажды услышала необычный ответ: «Многие знания рождают большую печаль». Над этим стоит подумать, но вопросы остаются… Остаются и сомнения…
И помрачнел рассудок мой
Кому об этом рассказать?
Да и поверит ли мне кто-то?..
Я утром в очередь брела
И вдруг споткнулась обо что-то…
Передо мною на тропе
Валялся голенький ребенок…
И ужас охватил меня,
Не рассчитав моих силенок…
И в этой жуткой тишине
Внезапно подкосились нога…
И ни жива, и ни мертва —
Свалилась тут же на дороге…
Малыш, лежавший предо мной,
Был кем-то весь обезображен…
Всё мясо срезано с костей…
Я заорала… Крик был страшен…
И помрачнел рассудок мой…
И силы не было в коленках…
Скорей… скорей… от боли той
Я поползла на четвереньках…
И Хлеб в тот день не лез мне в рот…
И я металась на подушке…
А тот малыш — в ногах стоял,
С водой протягивая кружку…
Сошла ли я тогда с ума
Иль просто грезила в горячке?
Я всюду видела его
В той смертной, непробудной спячке…
Как долго я болела им —
Тем, неестественным виденьем…
И тяжко памяти моей…
И нет вопросам разрешенья…
Я содрогаюсь до сих пор…
Болею тем далеким страхом…
И не закрыть глаза на зло…
И память не стереть единым взмахом…
Что мне, поверят или нет?
Кому отчет давать за детство?
За страх? За голод? За судьбу?
Мне память страшная оставлена в наследство…
И недоверием не вытравить ее…
Безверьем вспять не повернуть, не сбросить…
И пусть досужие ханжи
В меня решатся камень бросить!
Зачем мне лгать самой себе?
Но я хочу, чтоб не забыли,
Что с нашим городом случилось…
Где столько Душ в блокаду загубили!
Недетский крест
Как он тяжел, недетский Крест
И на Голгофу восхожденье…
И кто поможет в горький час?
На долго ль хватит жизни тленья?
В тщедушном теле чуть жива,
Но все же теплится Душа.
За жизнь цепляюсь, как могу,
И перед всеми я в долгу…
И обрету ли я покой?
Так много горя за спиной…
В начале иль в конце пути?
И что еще там впереди?
И донесу ли я свой Крест
До тех благословенных мест,
Где повзрослевшая Душа
По жизни поведет меня?..
Минуй, блокадная Голгофа…
Мой Крест, меня не придави… —
Ведь я еще в начале жизни,
В начале долгого пути…
Тетка
