Любовь Шапорина - Дневник. Том 2
Рассказывала, как со свадьбой ездила. Немцы свадебные поезда разрешали. Тут и жених с невестой, и поезжане[157], и поп, на сто километров в немецкое расположение проехали, останавливались в селах, крестьяне давали хлеб, все, что могли.
Рядом со мной Люся, хорошенькая двадцатилетняя девушка, своим высоким лбом вызывавшая в моем воображении воспоминания о портретах Возрождения.
Еще две пожилые женщины из мещан. Это единственный класс, который даже в блокаду не голодал. В последний вечер я спрашиваю Нину, есть ли у них в деревне колдуны. «Колдунов у нас нету, а ведьм много». И пошли рассказы. Все приняли участие и наперебой рассказывали случаи, очевидцами которых были или сами, или их близкие родные. Дедушка Нины, когда был еще молодым, только что женился, и поссорились они с женой, подрались. Он ушел из дому, пошел в соседнюю деревню на гульбу (посиделки). «Вот идет он ночью домой и видит: на него катится каток, так сам и катится. Он понял, что это ведьма. С ним была палка и веревка. Он избил этот каток, продел веревку в дырку для оси и принес домой. Принес и привязал к ножке стола. А столы у нас крепкие, один угол прибит. Вот привязал и спать пошел, а жена уж спала. Наутро встают они, приходят и видят: у стола лежит женщина, к столу привязана. Один конец веревки изо рта торчит, а другой из задницы».
«А вот еще, это уж на моих глазах было, – говорит Нина. – Рядом с нами жила Настя, ведьма была. И как 12 часов, так ей надо что-нибудь сделать. И сделала она в ржаном поле залом круглый[158]. Наутро пришли колхозницы жать. А поле здесь было маленькое, они и говорят ведьминой дочке: ты жни здесь, а мы на большое поле пойдем. Она ничего про залом-то не знала, сжала участок и вместе с заломом. И заболели у нее сразу руки, сгнило мясо до кости. Мать ничем помочь не может, она в Бога не верует, а в черта, ну а черт здесь помочь не может. Еле нашли такую бабушку, заговорила ей руки, и все прошло». У Ани бабка отца вылечила. «Ехали отец с матерью из Острова, переезжали мост; отец спрыгнул с телеги, упал и встать не может. Переломил ногу. Еле втащила жена его на телегу, привезла домой, и стали его по докторам возить, ничего не помогает. Посоветовали ей за тетей Сашкой съездить. “Да у тебя доспех”[159], – сказала та. И вот ночью повезла она его на тот самый мост, раздела догола и положила на то самое место, где он упал. Обвела вокруг него круг и что-то приговаривала. После этого он встал, сам сел на телегу, все как рукой сняло». Много еще рассказывали и про домовых, которые заплетают лошадям гривы. Я тоже рассказала о ярославских ведьмах, тут все наперебой стали подтверждать, как всем известное, что для того, чтобы ведьма могла умереть, надо в потолке дыру прорубить. «У нас, – сказала партийная Аня, – не прорубают, а три половицы в потолке снимают». Я наслаждалась. Есть еще порох в пороховницах, есть еще свежесть в народе; 30 лет насильственного атеизма, внедрения всеми способами газетного штампа не тронули народную душу, не вытравили ни верований, ни суеверий. Какое счастье. Я была как на празднике.
А жизнь моя далеко не праздник. Перепишу мои заметки в больнице: 27 июля. Светлый вечер. Сижу на террасе третьего этажа, где моя палата. Кругом парк. За деревьями поблескивает вода Кронверка[160], выше на голубом небе шпиль Петропавловской колокольни, крест и летящий ангел[161]. Облачка, освещенные закатным солнцем, напоминают мурильевских мадонн. Реют ласточки. Стараюсь ни о чем не думать, потому что мысли могут быть только печальные.
Я совершенно одинока, помощи мне ждать неоткуда. Выйду из больницы (сейчас у меня 60 рублей, остаток от 300, взятых в кассе взаимопомощи Союза писателей), будет ли работа, не знаю, верней, что нет. Достанет ли Никита мне перевод в Москве – скорей всего, что нет. И вот, проработав 30 лет, у меня единственная перспектива, когда распродам последнюю мебель, проситься в Дом инвалидов.
Смотрю на крест, на летающих со свистом ласточек (свист снарядов вспоминается) и не думаю, запрещаю себе думать. Вдоль решетки террасы стоят ящики с бархатцами и разноцветными петуньями. Вспоминаю Пинчио, виллу Боргезе, где были фонтаны, окаймленные пестрыми петуньями.
Прочла первый том «Mémorial de Saint-Hélène»[162]. Какое величие!
30 августа. Передовица «Ленинградской правды»: «…нельзя, например, согласиться, что по сей день не получили на подмостках нашего театра своего воплощения образы людей социалистической деревни. Крайне слабо и редко разрабатываются драматургами и театрами темы производственные. Никак не отражена на сцене борьба за досрочное выполнение послевоенной сталинской пятилетки, социалистическое соревнование, неукротимый дух советских людей, борющихся за выполнение сталинского плана восстановления хозяйства…»[163] und so weiter[164].
10 сентября. Вчера заходила ко мне Т.Р. Златогорова. Рассказывала о Коктебеле[165], заговорила о Тамаре Салтыковой. Там всем было известно, что она осведомительница. Она была приставлена к Златогорову, С.В. Лебедеву, Максу Волошину. Все это знали и очень ее остерегались. Она очень дружила с Наташей Данько (говорили хуже) и, по словам Татьяны Руфовны, тень от Тамары, к сожалению, падала и на Наташу, ей многие не доверяли.
Как это больно. Что заставило Тамару? Такая умница. Трусость?
А нога моя все болит и болит, и ходить могу минимально.
7-го увезли псише[166], продала за 2500 и на другой же день спешно стала платить долги. Сегодня, расплатившись со всеми срочными долгами, у меня осталось 500 рублей. Все эти долги сделаны при детях и для них.
О Тамаре Салтыковой у меня есть курьезное письмо от А.В. Оссовского от 44-го года[167]. Он прислал мне через Тамару письмо, которое я должна была кому-то передать в Москве (я ехала тогда к своим). Письмо лично мне так же, как и первое, было запечатано сургучом с его печатью, и он в нем извинялся, что первое письмо он прислал запечатанным. Но это было вызвано тем, что Т. Салтыкова имеет обыкновение вскрывать и читать чужие письма!
И Оссовский, и Тамара с Зоей Лодий жили тогда в консерватории.
18 сентября. Вчера вечером я позвонила в Москву к Ю.А. Вася не звонил уже около месяца, и я беспокоилась, зная из третьих рук, что детей собираются привезти сюда.
Разговор с Юрием привел меня в дикое бешенство, я потом долго не могла уснуть. Юрий говорил в очень агрессивном тоне: «У Васи плохо обстоит дело с квартирой. Я не могу просить у правительства для него квартиры, когда у меня здесь, а у тебя в Ленинграде есть квартиры. У тебя занимают комнату чужие люди (подразумеваются девочки), ведь в прошлом году было условлено, что после того, как Старчаковы кончат школу, они уедут, а они все еще здесь, это возмутительно! Надо все твои комнаты менять на Москву».
Какая низость. Какое отношение он имеет к моей жизни, квартире, к моим поступкам? Я не могла ему как следует отвечать, так как девочки могли бы понять, что разговор идет о них и об их комнате, – это было бы слишком больно, и мало ли что могло за собой повлечь?
21 сентября. Вес Сони 27 кг 18 гр., Петя 18 кг.
25 сентября. 19-го приехали Вася, Наташа и дети. Я очень рада была повидать наконец Васю, очень у меня о нем сердце болит. Он худ, утомлен, но, пожалуй, у него вид лучше, чем прошлой осенью. Дети побледнели, Соня совсем прозрачная. Ох, Боже мой.
На другой день за утренним чаем начался разговор об обмене комнат. Бывшую столовую, красивую комнату с фонарем, я уже давно им предложила менять, но этого им мало. Опять девочки: «Вася ваш единственный сын». «Угробила Алену, хочешь и меня угробить» и т. д.
Выслушав все это, я сказала, что в Москву я ни в коем случае не поеду, а комнату девочек им отдаю, девочки будут жить со мной вместе. Могут менять две комнаты. На этом я прекратила всякие препирательства, ушла и села за работу.
Повлияло ли это решение на них, но Вася наотрез отказался выселять девочек и сделался очень мил, так же как и Наташа, и мы мирно прожили все пять дней, что он здесь пробыл. Два дня он просто лежал целый день. Хорошо то, что он уверен в своих способностях.
26 сентября. Сегодня видела во сне красные яблоки, много яблок. Для меня это предвестие болезни. Чьей – неизвестно. Моей или кого-нибудь из близких. Очень страшно. Уж лучше всего, чтобы я заболела. Лишь бы не Вася и не Соня.
23 октября. Целый месяц не писала. Устаю беспредельно, впрочем, предела человеческой и моей, в частности, выносливости нету.
На 30 сентября, день моих именин, был назначен суд, районное жилищное управление предъявило ко мне иск, требуя изъятия комнаты. Все тот же Войлоков. В иске было указано, что моя квартира состоит из четырех комнат, площадью 81 метр, считая, что Ольга Андреевна ордера на комнату не имеет. Мы с ней обратились к юристу Райгородскому Николаю Абросимовичу, которого мне рекомендовал Дешевов.
