Николай Мельников - Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников
Георгий Адамович
Владимир Марков – Глебу Струве, 21 июля 1952
<…> Читаю «Дар» Сирина. Очень нравится (но не сплошь). Мне дал книгу один наш учитель после того, как сам не смог дочитать дальше 9-й страницы по причине «непонятности». <…>
Глеб Струве – Владимиру Маркову,
29 июля 1952
<…> Мы как раз тоже последнюю неделю читали «Дар» Сирина (вслух). Я раньше не читал всего – только начал в «Современных записках» (которые по соображениям радикальной интеллигентской цензуры отказались к тому же напечатать всю IV главу, как оскорбительную для памяти Чернышевского). Это не лучшая вещь Набокова, но, как все, что он пишет, местами на редкость талантливо. И вместе с тем есть в его таланте какая-то исконная порочность. Я в свое время много писал о его ранних вещах (я был в русской критике одним из первых его пропагандистов), но писал больше в положительном смысле, а сейчас меня позывает написать по-иному, но я должен сначала для себя это осмыслить. Кой-какой ключ к беспристрастному пониманию себя он сам дает в «Даре», в критике книги Годунова-Чердынцева, особенно в воображаемых диалогах с Кончеевым. Когда-то по-своему Борис Зайцев определил основной порок Сирина, назвав его «писателем без Бога». В этом есть правда, но это не все. Или, может быть, Вы скажете, что писателю и не надо Бога, или лучше хороший писатель без Бога, чем плохой с Богом? <…>
Владимир Марков – Глебу Струве, 3 августа 1952
<…> «Дар» я окончил и от многого в нем – в восторге. Мне даже его attitude42 к Чернышевскому по душе, хотя я здесь субъективен; но ведь меня со школьных лет кормили на «демократической» критике, и всякий удар по ней мне как маслом по сердцу. <…> Но Вы правы, что у Сирина Бога нет. Но у него есть хоть трансцендентное ощущение иного мира за этим, а моему поколению и это как воздух нужно.
Кстати, какой это эпитет (кроме главы о Чернышевском) был цензурован в «Современных записках», когда там печатался «Дар»? Об этом Сирин пишет в строках, предпосланных роману. <…>
Роман Гринберг – Юрию Иваску, 26 сентября 1952
<…> Нужно начать с первоклассного материала (а где его взять?), чтобы вызвать к жизни другие творческие и завистливые энергии. Понятно, надежда моя на Набокова, которого надеюсь обнять очень скоро. Но кто его знает? Есть у него гениальный рассказ; нигде не был напечатан; он мне его читал в Париже. Извините – порнография, правда, изумительно засекреченная для первого взгляда, для второго могут издателя посадить в каталажку. Воображаете? Не доведи Господи. Но соблазнительно очень. Буду просить его изменить немного. Рассказ называется «Волшебник». «Современные записки» от этого «Волшебника» отказались когда-то. <…>
… 27 декабря 1952
<…> Гостил здесь Набоков. Третьего дня устроили встречу его с нашими общими друзьями из шмеманова кружка. Набоков дал блестящее представление и всех, должно быть, очаровал. Он умеет. Мне с ним было на этот раз интересно: расскажу. И выступление его на эстраде было примечательно, в особенности из-за нескольких слов о Блоке. Попросил его дать в «Опыты» эту речь. Обещал прислать, после каких-то исправлений. С его обещанным рассказом что-то неясно: тоже расскажу. <…>
Владимир Марков – Глебу Струве, 25 февраля 1953
<…> Набоков-поэт намного слабее Набокова-прозаика, тут заметнее его недостаток стихийного дарования (в поэзии ничего не скроешь), но его книга о Гоголе очень хороша. <…>
Глеб Струве – Владимиру Маркову, 4 апреля 1953
<…> Как Вам понравилась статья Адамовича о Набокове (собственно, о Пастернаке, ибо до Набокова он в ней не дошел)? Какая-то ни нашим, ни вашим. Между прочим, когда-то, если не ошибаюсь, он заодно с большинством парижан ругал прозу Набокова, а теперь заговорил иначе. (Тогда Георгий Иванов назвал Набокова пошляком и писателем для черняшек, а Гиппиус, заступаясь за Иванова, на которого многие обрушились, писала, что, мол, в прежнее время и не на такие авторитеты разрешалось посягать, не то что на такого «посредственного» писателя, как Сирин.) Внешнее сходство с Пастернаком у Набокова, конечно, есть, но это скорее ловко сделанный pastiche43 (я все больше и больше прихожу к мысли, что Набоков – несравненный pasticheur), а сути пастернаковской, его магии и в помине нет. <…>
Владимир Марков – Глебу Струве, 6 апреля 1953
<…> Кончил «Защиту Лужина» (на днях высылаю Вам первую партию книг – библиотечных и тех из Ваших, которые Вы хотели иметь обратно пораньше). В общем «Дар» мне больше нравится, он зрелее, но это тоже неплохо. Сирин все-таки писатель ограниченных возможностей и одной темы, на что особенно обращаешь внимание, так как он часто очень нескромен и склонен высокомерно обесценивать многое хорошее (отдельные замечания в его «Гоголе» и даже в романах). Он, конечно, остер и интересен, но главным образом в мелочах, во фразах, в деталях. Ему бы оставаться в традиции Стерна – острого абсурда, тонкого наблюдения, но он рвется к Достоевскому, и там сразу видна его ограниченность, отсутствие подлинной страстности – и все неубедительно. Таков конец «Лужина». Он – тонкий рационалист, а хочет быть мистиком, лезет в бездны, хочет осуществить трансцендент, а ломится не в ту дверь, даже и не замечая того. Отсюда фальшь. Между прочим, кажется, для Сирина типично неумение справиться до конца и с темой и с сюжетом. Из того, что я читал, лишь «Приглашение на казнь» в этом смысле удовлетворило, и там конец интересен, хотя в конечном счете придуман тоже. У меня есть подозрение, что он просто не знал, как кончить, и удачно выдумал в конце концов. Иваск там находит даже глубины. Не знаю… Женские образы у Сирина всегда неудачны. Насколько видишь Лужина, настолько даже приблизительно не представить его жену. Этот «трансцендент» ему тоже не удается.
Читаю фразу: «(Отец Лужина) в музыке разбирался мало, питал тайную постыдную страсть к “Травиате”»*. Вот к чему приводит снобизм. Сирину, может быть, даже сейчас неизвестно, что «Травиата» может быть и не синонимом музыкальной пошлости и что Верди начинает очень высоко котироваться в музыкальных кругах – на что есть все основания. Но все уверенные в своем вкусе терпят такие поражения рано или поздно, когда время открывает замечательные вещи в том, что они презирали. <…>
Глеб Струве – Владимиру Маркову, 12 апреля 1953
<…> По поводу Сирина. Мне «Защита Лужина» нравится больше, чем «Дар». Может быть, это, впрочем, потому, что я ее прочел гораздо раньше, и то новое и свежее, что есть в Сирине, поразило меня сильнее, а в «Даре» это уже повторение, развитие, утончение – тех же специй, да попряней. Но, по-моему, «Защита Лужина» и «Король, дама, валет» и построены лучше, чем «Дар». У Сирина, конечно, необыкновенный дар внешнего восприятия, внешней наблюдательности, острота зрения поразительная, и с этим сочетается очень большой дар слова, благодаря чему внешние восприятия находят себе адекватное и остро-свежее выражение. Но внутреннего зрения он лишен, иных миров и не нюхал, его глубины (в «Приглашении на казнь», например) случайные, бессознательные, едва ли иногда не из подражания родившиеся (думаю, что при желании он мог бы подражать кому угодно). Я всегда говорил, что его вещи глубже и «умнее», чем он сам. С Пастернаком у него сходство чисто внешнее, он умеет усваивать чужие приемы, даже писателей, к которым относится враждебно и презрительно (так он, если не ошибаюсь, долго относился к Пастернаку, к Блоку; Достоевского он ненавидит, не считает писателем). При всем его волшебном владении инструментом стиха, музыки у него нет, и тут опять огромная разница с Пастернаком. Насколько я знаю, он к музыке абсолютно нечувствителен. (Но насчет «Травиаты» Вы все-таки напрасно его критикуете – Верди пересматривать начали уже позже, а тогда Сирин лишь отразил очень распространенный взгляд. Впрочем, надо сказать, умея очень хорошо выставить напоказ людскую пошлость, Сирин сам то и дело впадает в пошлость – чего стоят одни его каламбуры.) Насчет женщин Вы правы, но я бы сказал, что у него вообще нет людей, а только маски, марионетки, восковые и шахматные фигуры. Его единственная настоящая тема – творчество, он ею одержим, может быть потому, что где-то в глубине глубин сознает собственное творческое бессилие, ибо его-то творчество сводится в конце концов к какому-то бесплодному комбинаторству. В «Защите Лужина» ему удалось поднять эту тему на какую-то трагическую высоту, а в «Даре», который, может быть, написан лучше и зрелее, вышла наружу вся стерильность его собственного творчества, поскольку Годунов-Чердынцев – это, несомненно, сам автор. По-своему это тоже трагично, но трагедия здесь не объективирована, она субъективно обнажена. <…>
Владимир Марков – Глебу Струве, 15 апреля 1953
