Галина Пржиборовская - Лариса Рейснер
Другим рецензентам нравился «сильный и красочный язык поэтессы». Заметка Михаила Кольцова опубликована в «Правде» 24 июля, в рубрике «Библиография»: «С огромным увлечением прочитываешь „Гамбург на баррикадах“. Излишняя пряность языка, делавшая вязкими прежние вещи Рейснер, и здесь немного заметна».
К Ларисе Михайловне потоком шли письма из тех мест, где она побывала. Приведу только одно, как очень характерное для ленинского призыва 1924 года. Оно от студента Иннокентия Буйнова, работавшего техническим секретарем профкома, с просьбой о рекомендации в партию: «Тов. Рейснер, в моих убеждениях прошу не сомневаться: я сын рабочего и мне дорог каждый час существования нашего рабочего правительства. Недаром же я пошел добровольцем в Красную Армию». Рекомендацию тогда должны были дать пять поручителей.
Каждая главка книги «Уголь, железо и живые люди» начинается с истории того завода, которому посвящена. История же обычно открывается с пугачевских дней, которые внесены в летопись заводов. Касалась история и недавнего «колчаковского» периода:
«Зачем Колчаку было идти в Кытлым? Мостить болота трупами, дышать гарью лесных пожаров, чувствовать со всех сторон уколы партизанщины, проваливаться в трясину со своими пушками и обозами? Но по полевому телеграфу, по стальной бечевке, висевшей от сосны к сосне, – из Парижа и Лондона шли длинные и повелительные приказы.
– Черт возьми, адмирал, для чего же мы вас нанимали?
Телеграф икал от иностранных слов, от этого взбешенного urgent, urgent, urgent, с которыми Европа стремилась к серебристой платине, мирно дремавшей в земле под оборванным пологом из моха, хвои и снега».
«Представить себе Урал – с его вековыми промышленными гнездами, рассеянными по лесным трущобам, всю эту выдержку, дисциплину, десятки и сотни тысяч самых квалифицированных, самых искусных рабочих, бьющихся за существование и победу республики труда, сколько жизней, сгорающих в тропиках металлических заводов, сильных, мужественных жизней, брошенных в горы, на наковальни, под молот нищеты, в болота ядовитых цехов, под пресс трудных, по существу несправедливых тарифов, которые отпадут только с возрождением хозяйства… И не надо забывать, что мужество это на голодный желудок…
Каждый взмах кирки на этих дьявольских рудниках совершается в надежде на скорое наступление жизни более человеческой и справедливой.
Не позволяйте пухнуть спецу, штатам, всей этой стае мелких цифр, раскладных расходов…
Нелепость какая-то. Сидят люди в тайге; где деревья тысячами мрут от старости, где их рубить некому, а рабочий забит в клопиную щель, не может добиться бесплатного или очень дешевого теса на постройку…
А что будет, если где-нибудь рядом с Кытлымом появится хотя бы уркартовская концессия, даст рабочим сапоги, в двадцать четыре часа нарубит светлого строевого леса, поставит глазастые солнечные дома, привезет прозодежду и консервы? Люди сбегут или нальются ядом зависти.
…Массы, отстоявшие свои рудники с оружием в руках, засеявшие их своими костями в годы голодной войны, совершившие то, что специалистам казалось невозможным, требуют теперь одного – и к этому сводятся все жалобы, все недовольства и недоразумения, – такого же отношения к своему быту, какое они сами уделяют машине, производству и всем его нуждам. Невнимание к мелочам карается на производстве самым безжалостным образом, и притом немедленно: взрывом, увечьем, ранением.
…Случайно или нет, на прокате листового железа работает целое село фабричных крестьян… Все пожилые люди, имеющие собственные домики и хозяйства при старинном вятском заводе. Крестьяне, не бегавшие ни от белых, ни от красных, и выброшенные теперь на пролетарскую улицу разорением своего барина – завода, пустившего их по миру, как раньше дедушка проигрывался в карты. Они не могут забыть ни старого режима, ни своих покинутых деревень, долго живших под кнутом, но сытно, в собственном домике, при собственной корове… Эта деревня у станка ни одного человека, ни единого не дала в ленинский набор. Молча отказала.
…Товарищ Юферов – тоже большевик… старый штейгер. На вопрос о том, какая же последняя мысль, какой внешний толчок заставил его вступить в ленинский набор, товарищ Юферов дал ответ, от которого мрак этой ямы повел черными бровями, а воды, мокрые лапти, зарплата, все колышки, которыми измеряется рабочий быт, потеряли вес и значение.
– Я в партию пошел, чтобы буржуазия заграничная смотрела на нас не так, как на ничтожество».
Глава 30
НАДЕЖДА ЛИТЕРАТУРЫ
Голос музы высок и щедр.
Л. Рейснер о РилькеВозвратившись из одной поездки, Лариса Михайловна уже мечтала о другой. Когда она приходила в редакцию «Известий», к ней тянулись сотрудники. Где бы ни появлялась Лариса Рейснер, она приносила ощущение свежести и воодушевления.
«По длинному коридору кто-то удаляется, звеня коньками. На лице замредактора, обычно сморщенном, оживленье: очевидно, он только что спорил, доказывал, хмурился и улыбался. Одним словом, испытал всю гамму переживаний, связанных с настоящей, живой, человеческой беседой. Будьте уверены, что здесь побывала Лариса Рейснер. А вот иные воспоминания. Дело происходит в маленькой провинциальной шершавой редакции. Время – лето. Сотрудники, в сандалиях на босу ногу, тщетно борются с летней истомой. И вдруг… – „Откуда?“ – „Из Москвы“. – „Кто такая?“ – „Журналистка, Рейснер Лариса“. После этого быстрый вихрь косовороток и сандалий вниз по лестнице. Остается один секретарь, совершенно босой, бритоголовый, в спортивной фуфайке. „Товарищ, где же сотрудники?“ – „Товарищ, они, знаете, побежали бриться…“» (Вера Инбер).
«Из своих частых поездок она привозила такой богатый запас тем и наблюдений, что иногда почти терялась… – „Ну, когда я буду все это писать?“ – задумчиво капризно говорила она, прищуривая глаза… В Рейснер всегда поражало ее уменье одинаково, без всякой натянутости и подчеркнутости, вести себя с самыми разнообразными людьми. В разговоре с родниковским рабочим и белорусским пастухом Лариса Михайловна, не позируя и не подбирая выражений для так называемой простой речи, держалась с исключительной естественностью» (Николай Смирнов).
На Советской площади находилось московское отделение ленинградской «Красной газеты». Это было бойкое место для дружеских свиданий, в «угрюмой от полутьмы редакции» перебывало много известных писателей, журналистов, художников. Лев Рубинштейн, чью елочку для нового, 1918 года подарил Ларисе Рейснер начальник морского училища на Елагином острове, увидел возле этой редакции свою давнюю незнакомку:
