Вячеслав Лопатин - Суворов
Генералиссимус чувствует приближение немилости, но гонит черные мысли прочь. Заканчивается письмо Хвостову просьбой: «Мне должно, нацелясь, чтоб под Петербург приехать одну станцию к ночи, где и ночлег взять. Тут я должен уже найти К[нязя] Андрея (Горчакова. — В.Л.) или К[нязя] Аркадия с краткою о всем запискою для предуведомлений и потому благомерия».
Ростопчин продолжал держать Суворова в курсе важнейших политических новостей: «Тугут всё еще в шишаке и сбирается на войну, но о мире трактует. Затрудняет его один пункт — возстановление Цизальпийской республики. Вероятно, что Бонапарте сам примет над армиею команду, и власть его, быв основана на войне и оружьи, он захочет увериться еще более в солдатах, начальствуя оными. Он царь без титла: все ему поклоняются, всего его чтят в ожидании мира; участь всех смягчена; но как иноземцу с репутациею управлять живою и сумазбродною нациею? Он хочет непременно начать войну, если Венский Двор не возстановит республики Цизальпийской, а тут его Сиейс и подкосит тем, что Италии [незачем] Франциею жертвовать». Среди новых военных планов граф упоминает план генерала Дюмурье, которому пришлось бежать из революционной Франции. Старый знакомец Суворова направился в Россию, чтобы убедить императора Павла дать ему русские войска, зимовавшие после провала голландской экспедиции на маленьких островках подле Англии. «Государь о войне и слышать не хочет, оставляя других на их произвол», — резюмирует Ростопчин. Заканчивается письмо тонкой лестью: «Приезжайте разговеться сюда и сделайте вместо одного праздника два».
Постом и молитвой остановив «неумолимую фликтену», Суворов отправился в Петербург. Еще ранее из письма Ростопчина он узнал о приготовленной ему поистине царской встрече: «Герой века» въедет в столицу под звон колоколов. Народ, войска, гвардия будут приветствовать генералиссимуса. Сам император обнимет его у дверей дворца — честь неслыханная!
Неожиданно 20 марта 1800 года последовал царский рескрипт: «Господин Генералиссимус Князь Италийский Граф Суворов-Рымникский. Дошло до сведения моего, что во время командования войсками моими за границею, имели Вы при себе дежурного генерала, вопреки всех моих установлений и высочайшего устава, то и, удивляясь оному, повелеваю Вам уведомить меня, что Вас побудило сие сделать».
Вскоре последовал приказ императора: «Во всех частях, составляющих службу, сделано упущение, даже и обыкновенный шаг нимало не сходен с предписанным уставом».
Пока тяжелобольной Суворов медленно приближался к столице, Павел попросил своего сына Константина, вернувшегося из похода приверженцем великого полководца, высказаться насчет военной формы. Цесаревич по-суворовски отрезал: неудобная. Отец попросил представить образец более подходящей одежды. Доверчивый Константин представил. Император разразился гневом, усмотрев в «удобной форме» сходство с потемкинской.
Все эти придирки скрывали страх Павла. Суворов на деле доказал всю порочность гатчинских преобразований армии. Боялся император и проявлений народного восторга при въезде генералиссимуса в столицу. Последовало повеление перенести въезд на ночь.
Дмитрий Иванович Хвостов 23 апреля обратился к любимцу Павла Ивану Кутайсову, бывшему царскому брадобрею, получившему графский титул, с просьбой «принять на себя донести Государю Императору, что Генералиссимус Князь Италийский прибыл сейчас в С.-Петербург и остановился на моей квартире в весьма слабом состоянии».
«Суворов не приехал, а его привезли в Петербург, — писал известный мемуарист Александр Михайлович Тургенев. — Что-то удерживало еще бросить его в Петропавловскую крепость, но в доме, для него приготовленном, Граф Рымникский Князь Италийский Суворов жил не веселее казематного — к нему не смел никто приезжать». К воспоминаниям Тургенева, начавшего служить еще в царствование Екатерины Великой и умершего в царствование ее правнука Александра II, следует относиться с осторожностью. Они писались на склоне лет, в них правда перемешана со слухами. Но что касается опалы Суворова, то она и вправду была и неожиданной, и настоящей. У генералиссимуса были отобраны адъютанты и разосланы по полкам, ему было запрещено являться во дворец.
Полководец провел последние дни жизни в доме Хвостовых на Крюковом канале близ морского собора, носящего имя защитника всех путешествующих святого Николая. По горячим следам были опубликованы рассказы о последних днях Суворова, записанные со слов Дмитрия Ивановича Хвостова, на руках которого Суворов скончался. Хотя в этих историях заметны старания всячески обелить государя, тем не менее они доносят до нас драгоценные свидетельства о силе духа великого полководца и его воле к жизни:
«Родственники со слезами радости приветствовали Суворова, но вскоре они уверились, что принимают у себя Героя, сделавшего честь своему веку, отечеству и военному искусству, уже расслабленного и умирающего, который принес им одно утешение — славное свое имя…
Суворов по предписанию врачей начал вести иной образ жизни. Обедал уже не в 7 часов утра, а во втором пополудни и спал не на сене. Он часто вставал с постели, садился в большие кресла, в которых его возили по комнате. Для препровождения времени продолжал учиться турецкому языку или рассуждал о Государственных делах.
Странно было слышать, что он сохранил в своей памяти все подробности о походах противу поляков и турок, между тем как ежеминутно сбивался и забывал даже названия покоренных им городов и крепостей в Италии и имена генералов, над которыми одержал в сей стране победы.
Чтоб успокоить больного, один из родственников испросил у Государя Императора славнейшего в то время врача Грифа, который два раза в день приезжал к нему, объявляя всякий раз, что он прислан самим Императором.
Полководец, дороживший всегда вниманием государя, был сим очень доволен и только просил врачей, чтобы скорее его вылечили, дабы мог он явиться лично пред Государем Императором для принесения благодарности за милости, на него излиянные.
Тщетны были все старания, болезнь его день ото дня усиливалась — и смерть скорыми шагами приближалась.
Со всем тем живое воображение и острота ума не оставляли Суворова на одре смерти, и однажды острота его столь удивила предстоящих, что они начали укорять врачей, утверждавших, что нет ни малейшей надежды к сохранению его жизни. Тогда один из них сказал: "Вы ошибаетесь, господа, он умрет, в нем расслабление дошло до величайшей степени; но природа одарила его таким быстрым духом, что дайте мне полчаса времени, и я выиграю с ним сражение"».
