Сергей Есин - На рубеже веков. Дневник ректора
«Ясная» на меня, как и всегда, произвела огромное впечатление. Хотелось плакать, ведь впервые я попал сюда лет сорок назад, ничего почти не изменилось, а я уже старик. Встретил, как и обещал, Владимир Ильич Толстой. Вокруг него кружатся телевизионщики, но я-то представляю, какая это нагрузка, представляю, что в нашем государстве все может держаться только старанием одного человека-энтузиаста. Владимир Ильич обещал, если от него отстанут, с нами пообедать, но я уже заранее вижу, не сможет, не успеет.
Экскурсию провела Татьяна Васильевна Комарова. Я специально вставляю в дневник имя этой замечательной женщины, хранительницы музея. Рассказывала она упоительно. Какой чудесный и живой музей. Но есть что хранить и есть вокруг чего строить. В шкатулках хранятся те же письма и фотографии, в письменном столе писателя — письма и черновики. Все, как и было. Диван, на котором родился писатель и на котором в войну спал немецкий офицер. Этот диван мы встречали в «Войне и мире». Висят в стеклянных шкафах зипуны, пальто и толстовки Льва Николаевича. Стоят его ботинки и «мокроступы», все заботливо отреставрировано. Размер обуви у него, судя по всему, — 44-й, а рост, как мне объяснили, — 181 см. Вот тебе и маленький сгорбленный старичок за сохой! Вспомнили, что в 1917 году крестьяне отстояли усадьбу от погрома крестьян из других деревень, охраняли усадьбу рабочие ближнего металлургического завода. Знакомые портреты, знакомая столовая. Здесь за столом когда-то Толстой раскладывал пасьянс: «Если сойдется, Катюша Маслова выйдет замуж за Нехлюдова». Вот тебе и все литературоведе-ние.
Впервые я попал в прежде закрытую комнату Софьи Андреевны. Вообще-то уходящий от нее старый Толстой поступил плохо, это был сплошной эгоизм. Он ушел, кладя последние мазки на свою биографию мирового писателя. Хороши и Душан, и дочка, не предупредившие мать. Все спасали свое место в мировой истории. А С. А. до своей смерти вышивала монограммы на белье гр. Толстого и переписывала в реестрик книжки в библиотеке. Много бы он написал без нее? В фундаменте великого писателя почти всегда великая жена.
По дороге Ирэна рассказывала разные французские истории. Я теплею. Поговорили о юбилее Айтматова, куда Чингиз Терекулович не удосужился позвать ни одного французского писателя и ни одного переводчика. О Сергее Хрущеве, с которым Сокологорская встречалась в Америке. Тоже, наверное, говорил, как его притесняли. Ученый и инженер-ракетчик уехал, чтобы читать в заштатном университете какую-то политическую дрянь. Жил в России хорошо и уехал, чтобы жить лучше и питаться жирнее. Как беззастенчиво дети предают своих отцов.
11 ноября, четверг. Осуществилась моя, может быть, заветнейшая с детства мечта… Но это надо представить маленького мальчика, зимние и весенние вечера в сталинскую, с 1945-го по 1953 год, эпоху. Малую Никитскую улицу, на которой живет в особняке Литвинова — Лаврентий Берия, и несколько находящихся здесь по соседству особняков, в которых иностранные посольства. На Никитской улице, на улице Герцена. На улице Воровского. Которая нынче называется Поварской. Иная жизнь за кремовыми, всегда опущенными шторами. Иногда приоткроются ворота, милиционер отдаст честь. Выедет машина, какие-то не нашего дизайна предметы во дворе. Лопаты. Ведра. Метелки. Иногда приоткроется дверь — кусочек ковра или коридора, дверная ручка. Остановиться на бегу нельзя — на улице в каждой подворотне по агенту. Иногда вся улица запружена автомобилями, и над нищетой ближайших подворотен и подвалов, в которых живут татары, разносится: «Машина французского посла — к подъезду, машина военного атташе Королевства Великобритания — к подъезду…» Попал наконец-то внутрь. Во всех посольских особнячках бывал, во многих пивал и едал. Но наконец-то на той самой улице моего детства. Литературоведы, анализируя этот текст, скажут: воссоединилось время.
Еще несколько месяцев назад Ольга Мироновна, жена Александра Александровича Зиновьева, сказала мне, что посол Германии собирает вечер в честь Александра Александровича. Действительно не шуточное дело — и гражданин Германии, и многое там написал, и двадцать один год, кажется, прожил. Пришел факс, сговаривались по телефону.
К сожалению, этот вечер в честь Зиновьева наложился на другой вечер и банкет, который устраивал уже другой Александр — Александр Иванович Лебедь по случаю 65-летия Красноярского края. И с Красноярским краем я в особых отношениях, и с Германией дружим, принимаем студентов из Кельна и Марбурга. Немцы, как очень богатые люди, устроили прием изумительный. Но и сама резиденция прелестная. Старый особняк во всех старых и уникальных индивидуальных подробностях. Горящий камин, плотный ковер, женская прислуга в кружевных наколках. В холле антресоли и лестница, ведущая в теплую глубь немецких апартаментов. Одно из главных украшений холла — старинный портрет Екатерины Великой — все-таки княжна Цербстская — и мраморный бюст Гете. Я думаю, что, увидев что-то подобное в кино, Андрей Мальгин решил строить у себя на последнем этаже дома зал-библиотеку в два этажа. Рассадили всех — было человек около 100 — в салоне с настоящей живописью и хрустальными люстрами. В этом смысле интерьер посольства архаичный. Я все время глядел на подсвеченный точечной лампой старинный портрет какой-то девушки в бальном платье с обнаженной грудью и собачкой на руках. Но если чуть перевести взгляд, из-за колонны виден седой клок волос на голове Сергея Николаевича Бабурина. Зиновьев, видимо, с ним дружен. Была еще и мысль, что за двадцать лет, которые Зиновьевы пробыли в Германии, наступила самоидентификация Германии. Выступал старый друг Зиновьева Карл Кантор. Кто это такой, я не знаю, но он говорил хорошо и умно. В конце сравнил его поэзию, довольно политичную, с вершинами русской лирики. Здесь Кантор, конечно, немножко переборщил. Упомянул, что в одной из вышедших в Германии рецензий была мысль, что это первая в мире книга XXI века. Соединение научного взгляда и художественного подхода. Но у меня все время шумел под сердцем холодок некоего сожаления. Вот Ал. Ал. читает о немецкой бюрократии, о выборе в ресторане блюд, о несвободе советского человека за рубежом. Выступление, вернее, чтение крошечных отрывков из его произведений Ольгой Мироновной и самим Александром Александровичем чередовалось выступлением солистов «новой оперы», была инструментальная музыка самого общего классического разлива и пение. Удовольствие было возвышенное, вернее, возвышающее, потому что во время всего этого вечера работала собственная мысль. Здесь венец деятельности Зиновьева, однако, судя по реакции нашей самодоволь-ной и чванливой общественности, она в ней не нуждается, как не нуждалась и раньше.
