Леонид Видгоф - «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город
«Я застала его в пижаме на тахте. Надя уходила. Мы остались вдвоем.
Он весь светился и прочел целиком “Стихи о неизвестном солдате”. Потом попросил меня записывать под его диктовку.
– Знаки препинанья можете не ставить: все само станет на свое место.
Он сидел на тахте в своей любимой позе, скрестив ноги по-турецки, и диктовал. Вторая главка начиналась со строк: “Будут люди холодные, хилые Убивать, холодать, голодать”. Вообще вся нумерация глав была не такой, как принята сейчас. Строк про Лейпциг и Ватерлоо не было совсем. Очевидно, Мандельштам считал, что они перегружают поэму.
Когда дошел до стиха “Ясность ясеневая, зоркость яворовая”, перебил сам себя: “Ах, как хорошо!..Ясность ясеневая, зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Полуобмороками затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем —
ах, какой полет… какое движенье!..” Все так же сидя по-турецки, он скакал на пружинном матраце и повторял, жмурясь от удовольствия: “ясность ясеневая…”, “чуть-чуть красная мчится в свой дом…” Закончил бравурно, концертно, твердо, глядя мне прямо в глаза:
В ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем!
Он умел завершать чтение своих стихов апофеозом.
Потом он попросил меня прочитать весь текст вслух.
– Вы хорошо читаете, – сказал он, и мне не хочется это забывать.
– Это будет окончательной редакцией, – решил он, подписал “О.М. май 1937 В.” и отдал мне» [604] .
Но как не существует теперь дом в Нащокинском переулке, нет и этого авторизованного списка. Вероятно, он, к сожалению, утрачен. Хотя судьба этой рукописи неясна. Может быть, и сейчас она пылится где-нибудь в архиве.
Но эти гениальные стихи известны, к счастью, по другим записям. Мандельштам говорит от лица всех убитых, причисляет себя к ним и благословляет их.Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в пустоте —
Доброй ночи, всего им хорошего
От лица земляных крепостей.
А небо XX века определено как
Неподкупное небо окопное,
Небо крупных оптовых смертей…
В одном из черновых вариантов этого произведения была строка:
Это зренье пророка смертей.
Мандельштама, безусловно, в некоторых случаях посещало нечто, подобное дару пророчества. Он сам это знал.
В.Н. Горбачева (Клычкова) записала однажды: «Не зря Осип Эмильевич Мандельштам напоминает внешностью изображение апостола. Он принадлежит к тому чрезвычайно редкому типу еврея, к которому принадлежали и Христос, и апостолы (какая-то кристаллическая чистота, честность). Лично я с ним не дружу и не лажу. Он со мною строг. Я имела неосторожность назвать его мастером формы или мастером стиха, что-то вроде этого. Он так на меня орал, что я диву далась. Сергей Антонович (Клычков. – Л.В.) искренне забавлялся, наблюдая, как яростно наскакивал на меня Мандельштам. Мандельштам мнил себя не мастером, а пророком» [605] .
А «мастер формы» – это ведь похоже на сталинский подход: «специалист-умелец в своей области». Так он и спрашивал Пастернака: мастер этот Мандельштам или не мастер? Это – формальное мастерство, «штукарство» во всех видах – было Мандельштаму совершенно чуждо. И совершенно прав был Б. Эйхенбаум, который говорил на вечере Мандельштама в Политехническом музее 14 марта 1933 года, что мастерство – это термин ремесленный и к Мандельштаму это слово не подходит (выше мы приводили отрывок воспоминаний Н. Соколовой, сохранивших эти слова Эйхенбаума).
Л.К. НаппельбаумИ – возвращаясь к «Стихам о неизвестном солдате» – никакой слезливости в этой поэме, никаких жалоб – ясное, чеканное мужество:
Нам союзно лишь то, что избыточно,
Впереди не провал, а промер,
И бороться за воздух прожиточный —
Эта слава другим не в пример.
Вернувшись в Москву, Мандельштам был настроен сначала довольно оптимистично. Ему хотелось «еще пожить и поиграть с людьми» («Стансы», 1935). Он радуется весенней Москве, ее движению, встреченным знакомым, теплу, музыке, детям. Людмила Константиновна Корнилова (Наппельбаум), вдова Льва Моисеевича Наппельбаума (сын известного фотографа, архитектор), рассказывала автору книги, что Мандельштам, приходя к ним на улицу Воровского (ныне снова Поварская улица; см. «Список адресов»), играл с ее маленьким сыном. Сын Людмилы Константиновны, Эрик, родился в апреле 1936 года. Однажды Мандельштам сказал, что у ее сына и имя, и одежда королевские: мальчик стоял в кроватке, держась за нее, в халатике лилового цвета с рисунком из лилий. Мандельштам посвятил ребенку стихотворение, из которого Людмила Константиновна помнила, к сожалению, только два стиха:
Кинешь око удивленное
На прошедшие года.
Строки эти, конечно, перекликаются с двумя строками из стихотворения «Твой зрачок в небесной корке…», которое было создано в Воронеже в январе 1937 года:
Омут ока удивленный, —
Кинь его вдогонку мне!
Может быть, это был вариант?
Мандельштам по-пушкински знакомился и прощался с теми, кто вырастет, с детьми – с теми, кому время «цвести».
Вообще у Наппельбаумов Мандельштамы бывали и до Воронежа, и после возвращения в Москву. У них было два коротких стихотворения поэта: одно, упомянутое, написанное в их доме, было адресовано Эрику, а другое – Людмиле Константиновне. Было и письмо из Воронежа. Рукописи эти не сохранились.
Людмила Наппельбаум была художницей. Мандельштаму нравились портреты ее работы. Однажды он сказал: «Людмила, напиши мой портрет». Портрет, к сожалению, написан не был.
Когда Мандельштамы были в Воронеже, Наппельбаумы высылали им туда кое-какую еду и книги. (И другие люди помогали сосланному поэту. Например, Борис Горнунг. Собирались деньги – об этом автору сообщил Михаил Борисович Горнунг, сын литератора и ученого Бориса Горнунга.) Лев и Людмила Наппельбаумы даже некоторое время жили в квартире Мандельштамов в Нащокинском переулке вместе с матерью Н. Мандельштам Верой Яковлевной. В квартире Наппельбаумов тогда шел ремонт, и по совету А.О. Моргулиса они переехали на время в писательский дом.
Москва, помнилось Людмиле Константиновне, была интересна Мандельштаму. Однажды Лев Наппельбаум предложил поэту деньги, и Мандельштам с благодарностью принял их. А потом как-то сказал: «Вы знаете, как я потратил эти деньги?» И сообщил, что он взял машину (вероятно, такси) и катался по Москве.
Мандельштам очень любил музыку, и Людмила Наппельбаум два раза ходила вместе с ним в консерваторию. Один раз, как ей помнится, слушали М.В. Юдину, в другой – Марию Гринберг (в Малом зале). Людмила Константиновна купила в консерватории пирожные. Мандельштам сказал: «Как давно я не ел пирожные! И мои любимые…» Какие это были пирожные – Людмила Константиновна не запомнила.
