Андрей Трубецкой - Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)
Кравченко — плотный парень с бегающими глазами и украинским акцентом, симпатичный, простецкий, на вид даже тихий, но в душе вор и взломщик. В спецлаг привела его следующая история. Жил он в деревне, в колхозе. Председатель колхоза почему-то теснил его тетку (Кравченко был сиротой). Кравченко застрелил председателя, застрелил в темноте, когда тот сидел против окна в освещенной комнате, пальнув в него с улицы. Тогда Кравченко был несовершеннолетним и как-то попал в простой лагерь. Бежал, сумел достать подложные документы и некоторое время болтался по разным местам, промышляя чем можно и чем нельзя. Мне запомнился такой эпизод из его рассказа. Однажды он ехал ночью на платформе товарного поезда. Одет был неплохо, и к нему пристал вор: «Раздевайся!» Скромный Кравченко не возражал, не сопротивлялся, а нагнулся развязывать ботинки и всей силой плечом толкнул грабителя. Тот полетел с платформы несущегося поезда. Кравченко устроился работать и даже был призван в армию во внутренние войска. Их часть конвоировала грузы на железных дорогах, и конвой грабил эти грузы. Здесь он, по-видимому, и постиг мастерство отмыкания всяческих замков. Это продолжалось довольно долго, но конвойные все-таки попались, и на следствии обнаружилось старое дело — убийство представителя власти — политический террор, статья «58 пункт 8» — 25 лет. В режимку Кравченко попал за попытку к побегу. В лагере не было замка, для него запертого. В период, когда с водой было очень трудно, Кравченко воровал воду. Однажды он отпер замок и влез с ведром в огромный бак, вкопанный в землю в центре лагпункта, приказав приятелю запереть его сверху. И надо же было, чтоб лагерное начальство, человек пять офицеров, обходило в это время зону... Они остановились около подземного бассейна, а затем расселись в построенной рядом беседке. Кравченко этого не видел, но каким-то чувством вора понял, что надо сидеть и молчать, пока свои не отопрут. Все кончилось благополучно, и мы были с водой. У Кравченко была попытка бежать из режимки, но она лопнула, а начальство не узнало. Это было, когда ломали забор и строили стену. Тонкостей дела не знаю, но помню, как перед самой вечерней поверкой, когда считающий нас надзиратель был уже в секции, Кравченко, какой-то сам не свой, пришел в барак (он спал наискосок от меня), залез между вагонками и начал выкладывать какие-то мешочки, тряпичные свертки и совать под матрац. На мой вопросительный взгляд всезнающий Иван Волгачев ответил: «Сахар». Опять вопросительный взгляд: «Не вышло, видно. Видно, там попку поставили». И все. А был и такой еще случай: после работы на шмоне на вахте казах-надзиратель вдруг стал хватать и валить обыскиваемого им Кравченко с криками: «Что жрешь? Что жрешь?» Подбежали другие надзиратели, надели наручники и увели в карцер. Через несколько дней Кравченко вернулся. Поговаривали, что он проглотил кусок географической карты. Я не спрашивал, такими вещами интересоваться нельзя.
Своим умением открывать замки Кравченко пользовался осторожно, но он всегда подтачивал какой-нибудь гвоздик, а глаза его так и бегали вокруг. В секции у своих он не воровал. Теперь о Женьке Крикове, о котором уже упоминал. Этого я знал меньше. В режимку он попал сравнительно недавно из соседнего лаготделения в Джездах. Там этот совсем еще молодой парнишка маленького роста убил огромного мужика Васецкого, о чем рассказано выше. Этого Васецкого я помнил по секции придурков, из которой попал в режимку. Это был крупный здоровяк, косящий на один глаз. Вел себя развязно, вернее, несдержанно, сознавая свою силу, по-видимому, не только физическую. Стукачество Васецкого было кем-то раскрыто, и он переселен в «камеру хранения», а затем переведен в соседний лагерь, где, видно, продолжал тайно сотрудничать. И еще я знал о Крикове, что он был из Фрунзе (кажется, так), и сел по делу молодежной организации, будучи десятиклассником.
Итак, накануне того дня Кравченко и Криков легли спать в камере, которая была первой от двери и которую надзиратель, выгоняя на работу, отпирал первой. Для этого они поменялись местами с кем-то из бригадников. Надзиратель на всю тюрьму был один. Он, не спеша, отпирал дверь за дверью. Кравченко и Криков оставили дверь своей камеры открытой и сказали, чтобы никто ее не прикрывал, — она загораживала собой значительную часть коридора. Затем отмычкой они открыли дверь, ведущую в коридор к стукачам, открыли отмычкой камеру, где сидел Шелкаускас в компании трех стукачей, и набросились на него. Стукачи, кто в чем был, с воплями выскочили из камеры, мигом умчались из тюрьмы и, как на крыльях, перемахнули стену в лагпункт, чему потом все дивились — стена была не низкой. На шум выбежал надзиратель и увидал такую картину: Кравченко и Криков, волоча Шелкаускаса из камеры в коридор, добивали его. Надзиратель захлопнул решетчатую дверь и помчался на лагпункт за подмогой. Когда прибыло начальство, Шелкаускас был мертв. На его теле было около тридцати колотых ран. Кравченко и Крикова оставили в той же камере, избили, судили и дали по 25 лет закрытой тюрьмы.
Что это было? Зверство? Протест или какая-то своя справедливость и самопожертвование? Ведь они знали, на что шли. Или и то, и другое, и третье?
Всех заперли по камерам. Появилось начальство во главе с начальником лагпункта Жихаревым, который, как передавал Ольпинский, держал такую речь перед притихшими заключенными, собранными в одну камеру: «Человеку Богом (далее непечатное богохульство) жизнь дается один раз! А вы что? Вот на охоте подранишь козла и добиваешь его ножем. А вы что?» — и все в таком роде. Вскоре режимную бригаду вернули на прежнее место в старую секцию на первом лагпункте.
До этого происшествия, когда мы ходили еще на кирпичный завод, произошло нечто такое, что осталось на всю жизнь перед глазами и в глубине души.
Была уже вторая половина рабочего дня. Мы сидели на дне котлована, опустившегося примерно на метр, и лениво переговаривались, ожидая съема. Ко мне подошел и присел рядом тот самый бандеровец, который раньше работал поваром в лазаретной кухне. «Андрей, слушай, это не твоя жена там приехала? Вроде, похожа, как на карточке показывал».— «Где?!» — «А вон, у вахты». Я вскочил сам не свой и быстро пошел между штабелями камней к проволоке. Меня как молнией ударило! Да, это была моя Еленка. Она стояла недалеко от проволоки в стороне от вахты, увидала меня, приветливо махнула рукой, заулыбалась. Я прислонился к штабелю и мог только улыбаться, а она поднесла руку к лицу и поцеловала кольцо. Это движение сделал и я. В голове все смешалось, и мы молча стояли друг против друга- Потом Еленка сказала:
«Я добьюсь свидания», — и отошла к вахте. Там стоял начальник конвоя, какой-то гражданский и наш надзиратель. Я попытался обратиться к начальнику конвоя, но был обложен матом. В это время объявили съем. Все стали собираться, а эта кучка людей все стояла у вахты. Потом Еленка, гражданский и надзиратель ушли, а мы долго выстраивались, и нас пересчитывали. Наконец повели, а в отдалении появилась Еленка и пошла параллельно с колонной. Сначала она была слева от колонны, и я был слева, затем она почему-то перешла направо, и я перебрался направо. Конвой матерился — это было нарушение. А Еленка все шла. У ворот второго лагпункта она отстала, обходя пришедшие с работы бригады. У ворот нашего, первого, лагпункта, стояло много колонн в ожидании шмона. Наша колонна пристроилась в хвост, и тут подошла Еленка. Она стала разговаривать со старшим надзирателем, принимавшим бригады. Потом, грустная, отошла в сторону, и мы опять стали смотреть друг на друга. Затем она прошла дальше, постояла в воротах, отделявших дивизион, и скрылась в них. «Пошла в отделение хлопотать о свидании», — подумал я. В зоне я ходил сам не свой. Весть, что ко мне приехала жена, облетела всех. Сотни людей видели ее на вахте. Подходили знакомые, сочувствовали, вздыхали. Я ломал голову, как она нашла меня, и прекрасно понимал, что никакого свидания быть не может.
