Владимир Гельфанд - Дневники 1941-1946 годов
29.05.1945
2 часа 15 минут. Никак не успеваю закончить. То спать хочется, то работа не позволяет, ведь пишу я в неурочное время. Вот и сейчас - только что вернулся из очередной прогулки.
Тут рядом с нами есть тыловая радиочасть. Девушки в ней очень хорошие, но за ними следят, и вообще - они не чета нашим. Здесь я и провел два последних часа в разговоре с Т.
03.06.1945
Берлин. Район госпиталя, или, вернее, больницы, так как это гражданское учреждение.
Сегодня я в полку. За последнее время пережил массу приключений, много увидел нового, но стал лодырем и бабником. Все тщетно мечтаю о любви, пусть с немкой, но лишь бы она была умна, красива, чистоплотна, и, самое главное, преданно любила меня. Дальше мечтаний об этом, объятиях, поцелуях и разговоров на 2-3 часа дело не доходило. Вполне подходящей девицы не нашел еще. Все если нежны, то глупы, или если горячи, то капризны, третьи уродливы, четвертые не имеют фигуры, а русские девушки - горды и легко восприимчивы ко всяким тонкостям разговора.
По-прежнему в шатком положении, определенной должности не имею. Время проходит глупо, бездарно, ничего не успеваю сделать, не умею планировать свои часы.
Писем стал получать много, от девушек тоже. Берта действительно заинтересована мной. Она пишет сейчас часто, но мне не удается своевременно отвечать ни ей, ни всем другим адресатам. В одном из последних писем она упрекает меня в принципиальном нежелании писать ей. Видимо неспроста допекло, и потом, видно сохранилось в ней чувство ко мне, похожее на страсть. Меня это радует: Берта наиболее развитая и одаренная из всех, с которыми мне за последние годы довелось столкнуться в жизни. Берта хорошая кандидатура в подруги жизни.
04.06.1945
Милая Берта! Получил твое письмо от 10 мая, обрадовался ему, но и огорчился, теперь уже твоим упрекам. Впрочем, отчасти это хорошо, что ты обижаешься, ругаешь, - значит, интересуешься, и нет, не пытайся скрывать своего отношения ко мне, ибо от этого, возможно, и зависит натянутость нашей переписки.
Я хочу быть откровенным до конца (не считай это простой слабостью), всегда рад твоим весточкам, ревниво дорожу дружбой с тобой и верю в дальнейшее развитие и укрепление ее. До каких пределов - покажет сама жизнь, наши взгляды на нее и отношение к ней и друг другу.
Впрочем, (опять это туманное, дрожащее "впрочем") сейчас еще рано говорить столь громко - мы так далеко друг от друга, так слабо знаем обоюдные чувства даже в малом, не говоря обо всей полноте и совокупности их, ибо никогда откровенно не беседовали ни в жизни, ни на бумаге.
Пусть я буду первым, показавшим свою слабость (так понимают женщины, думается, откровения мужчины), но пойми необходимость внести свет и ясность в нашу переписку, дабы она не была больше плотной занавесью наших мыслей и устремлений, чаяний подлинных взаимоотношений.
Если бы я услышал от тебя совершенно неприкрытое, искреннее мнение таким, каким оно хранится у тебя в душе - я бы вылил тебе всю душу свою и отдал свое сердце, но почему-то мне кажется, что этого нет, не будет. Родная Берта, независимо от того, обрадуешь ли ты меня своей откровенностью или огорчишь, я буду тебе за нее чрезмерно благодарен, и я решаюсь прямо сказать - полюблю тебя.
Но, полно те. Не пора ли опять замкнуться в себе, и пока не придет желанный ответ, быть по-прежнему сдержанным, не терять равновесия, достоинства своего, наконец, в твоих глазах, ведь не знаю же я, как воспримутся тобой моих мыслей каракули, не обидишься ли, не отвернешься ли ты от меня навсегда, не отречешься ли от дружбы моей?
Я не спрашиваю о твоем образе жизни - верю в тебя сегодня, но о себе могу без зазрения совести сказать, что не смотря на мои годы, войну, условия жизни, я ни разу не поддался слабости моего сердца, восприимчивому ко всему красотой манящему, ибо знал, что есть красота, ум, достойные моего избрания, и тем более - в отношении всего прочего, чем так сейчас увлечены многие, и от чего порой (ради минутного наслаждения) теряют жизнь и здоровье.
Вот он я - не весь еще, правда, но в общих чертах.
06.06.1945
Берлин.
Родная Лялечка!
Давно не писал тебе писем, и хотя занят, решил сегодня черкнуть несколько слов.
Живу в Берлине, фотографируюсь. На днях пришлю тебе свою фотографию. От мамы и всех родных имею часто письма, только дядя Сеня и бабушка упорно помалкивают. Напиши, если можешь, нет - пусть мама напишет.
Как твой маленький братик? Ходит? Разговаривает? Ты его люби и развлекай - знаешь, как хорошо иметь братика или сестричку!
Я всегда был один и от этого стал нелюдим и скучен в обществе. Ныне я тоже одинок, впрочем, сегодня ты еще не поймешь этого, но когда-нибудь в будущем, если сохранится это мое письмо, и ты станешь вспоминать тяжелые, пережитые годы войны, тебе станет ясно почему я так говорю. А пока забудь об этом. Ты должна быть весела, жизнерадостна и ловить каждую минуту жизни, чтобы она не уходила от тебя бесцельно. Мама и папа тебя очень любят - ты их слушайся, будь преданна им, и они позаботятся, чтобы твои детские и юношеские годы не были столь жестоки и безотрадны, как мои.
Сегодня я жалею о прошлом. Мальчик, девочка - ребенок, может и должен быть счастливым, но повзрослев - ой как трудно взять себя в руки и переиначить в себе, отпечатанное в характере, наследие детских лет.
Спешу закончить. Привет маме, папе, крепко тебя целую, Вова.
Обними покрепче маленького братика, только понежней и поласковей. Я не испытывал недостатка ласки в детстве, но эта ласка была всегда переменчивой, не чувствовалось в ней ровной любви, дружбы, проникновенности. Никого не хочу обвинять, но добиваюсь страстно, чтобы печальный пример моих лет никогда не повторился больше.
Р.S. Невольно создал письмом впечатление, не столь для девочки, сколько для взрослого человека, но я специально не хотел писать иначе.
09.06.1945
Второй час ночи. Подъем завтра в семь. Я опять в минометной роте, но другого батальона.
Кузнецов, начальник штаба и Герой Советского Союза, заявил мне, что он лично не доволен моим приходом в батальон, так как имеет плохую на меня характеристику. Мне стало до самого сердца больно, и я не преминул сказать капитану, что он, не зная человека пытается о нем судить.
Начались нудные, пустые дни моей жизни, когда каждый шаг, каждая минута и любое мое движение кажется мне столь бессмысленным и ненужным никому и ни для кого, что слов нет.
Дежурил уже, был на занятиях. Взвод не принимал, хотя третий день здесь нахожусь. В первый день, когда сюда попал, подполковник Шталько даже обрадовался мне: "Тыдеев, смотри, Гельфaнд прибыл! Взгляни на него!"
10.06.1945
Все мое существование - это маленькая, но яркая, выделяющаяся соринка на гребне самой высокой волны буйного океана жизни. Каких захватывающих подъемов не достигал только я, как только низко после них не опускался. У порога какой славы, величия и счастья стоял прежде, и как быстро и несправедливо захлопнулась передо мной дверь, пропустив всех без исключения через себя, рядом, и даже позади меня шедших.
