Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
Л. Н. ничего ей на это не сказал.
Лев Львович и Ферре заиграли сначала Пасторальную, а потом пятую симфонию Бетховена. Начали финал пятой симфонии, и играющий наверху стал в первой теме играть вместо восьмых четверти. Я спросил Софью Андреевну, кто играет наверху. Она сказала, что Ферре. Я заметил, что он неверно считает.
Софья Андреевна сказала:
— Нет, я забыла, — дискант играет Лева.
Л. Н. улыбнулся и сказал:
— Он, наверное, скажет, что виноват Бетховен.
Я рассмеялся.
Софья Андреевна рассердилась и сказала:
— Ну, уж этакой глупости он никогда не скажет! Он не так глуп!
Пришел Филипп и сказал Софье Андреевне, что ее спрашивает приказчик и еще кто‑то. Она сказала:
— Как мне это надоело! И неужели я буду когда‑нибудь так жить, что никто меня никуда звать не будет!
Она ушла. Л. Н. вздохнул и сказал:
— Как тяжело! Нынче она сказала, будто я говорил Саше, что мы едем на месяц. Я сказал ей, что не назначал никакого срока; она пошла к Саше, у них начался тяжелый разговор. Она отрицает то, что за минуту перед тем сама сказала. Ужасно!.. Нынче Ферре только приехал, совершенно посторонний человек, и она сейчас же стала ему все, все выкладывать, что она говорит про Владимира Григорьевича. Трудно держаться, и я плох…
Я сказал, что когда я нынче пришел, Софья Андреевна подслушивала у дверей.
— Да, постоянно; бумаги роет, в столе шарит…
— Вы ничего такого не говорили с Александрой Львовной? — спросил я Л. Н.
— Мы говорили об Елизавете Ивановне. Она Пашкове — кой веры. Прежде она меня не любила и всячески старалась отдалить Владимира Григорьевича от меня. А теперь — наоборот: все старается помочь нам. Странно это… Что Владимир Григорьевич? — спросил Л. Н.
— Он, по — моему, очень постарел.
— Короленко тоже нашел, что он постарел, но он его очень давно не видал. А вы говорите, что он за это время постарел?
— Да, Л. Н.
— Как мне это больно! Я писал нынче Гале.
— Я читал ваше письмо.
— Я писал об этом, но вы им скажите: я только одного могу теперь желать и об одном думать: как я должен поступить перед Богом и своей совестью. И иначе не могу и не мог. Иногда бывает, что чувствуешь, что надо поступить решительно, как теперь с отъездом. Я решительно сказал ей, что поеду. Она сначала протестовала, а потом как будто примирилась. Одно мне больно, что буду дальше от Владимира Григорьевича. Я все не теряю надежды, что это как- нибудь изменится.
Я сказал, что видаться у Татьяны Львовны было бы хуже, чем здесь открыто.
— Там я не хочу ни в каком случае. Они, впрочем, до первого сентября здесь пробудут. Елизавета Ивановна решила остаться. Я думаю, что наступит минута, когда я почувствую, как с отъездом, что я должен сказать решительно, что Владимир Григорьевич мой лучший друг и что я не могу не видаться с ним.
Я сказал, что нынче мало видел Владимира Григорьевича, что он пишет большое письмо, описывающее обстоятельства, вызвавшие составление завещания, и хотел мне его прочесть, но не успел, так как было поздно, а я спешил в Ясную.
Л. Н.спросил:
— Зачем это?
Мы сыграли две партии. Вернулась Софья Андреевна.
Лев Львович и Ферре кончили играть. Л. Н. пошел в залу, а я пошел вниз к дамам. Скоро мы все пришли наверх. Л. Н. играл с Ферре в шахматы. Ферре играет плохо, и Л. Н. быстро обыграл его. За чаем Ферре говорил с Софьей Андреевной о Думе. Л. Н. молчал.
Когда он сел за чайный стол, Софья Андреевна вскочила с своего места с другого конца стола и подсела к нему. Места не было, и она села на углу между Львом Львовичем и Л. Н. Лев Львович встал.
Софья Андреевна сказала ему:
— Куда ты, Лева? Папа подвинется.
Л. Н. остался сидеть неподвижно.
Кто‑то спросил Л. Н. про венгра, бывшего у него нынче.
Л. Н. сказал:
— Малоинтересный. Он занимается земельным вопросом, а когда я спросил его о Джордже, он сказал, что Джорджа Эллиота он знает, а о Генри Джордже не слыхал. Это, я думаю, достаточная характеристика.
Ферре попросил меня сыграть с ним в шахматы. Я разбил его сразу, но подсел Л.Н., стал ему советовать и несколько задержал его поражение. Когда мы кончили, Л. Н. захотел сыграть еще одну партию со мной. Я делал грубые промахи и проиграл. Хотя Л. Н. и сказал, что я делал грубые ошибки, все‑таки ему, видимо, приятно было выиграть.
Пока мы играли, Софья Андреевна села рядом с моей женой и стала говорить ей о своем издании, о том, что некоторые сочинения Л. Н. она ненавидит. Она назвала: «Крейцерову сонату», «Божеское и человеческое», «Восстановление ада». По поводу последнего она сказала:
— Я терпеть не могу чертей!
Я от нее десятки раз все это слышал, а Л.H., вероятно, сотни.
Л. Н. весь вечер, как и вообще за последнее время, большей частью молчал.
Мы собрались уезжать. Когда Л. Н. прощался с нами и со всеми, так как он уходил спать, он опять сказал, что беспокоится за Александру Львовну.
Она ему сказала:
— Я не поеду.
— Как я рад! Это ты мне сюрприз сделала.
— Не сюрприз, а мне сказали, что тебе это неприятно, и я не еду.
Мы уехали. Нынешний вечер все‑таки не был тяжел, и у жены моей осталось хорошее чувство от того, что она побывала в Ясной и видела Л. Н. в сравнительно недурном состоянии.
10 августа. Днем у Чертковых и на одну минуту у нас были Татьяна Львовна и Александра Львовна. Татьяна Львовна здесь очень полезна, и надо надеяться, что она увезет Л. Н. в Кочеты.
Она писала как‑то Анне Константиновне о том, что Анна Константиновна слишком раздражена против Софьи Андреевны. Теперь они встретились очень сердечно и дружелюбно. Татьяна Львовна рассказывает, что… написала ей, что в Ясной особенно вредны Лев Львович и Александра Львовна. Первый — своей ненавистью к отцу, а вторая — к матери.
Всякий рад чужую беду руками разводить и находить свои причины для ее объяснения… Если бы не было Александры Львовны, Л. Н. едва ли бы выдержал все, что тут происходит.
Приехав вечером в Ясную, я застал Софью Андреевну в зале. Она сидела за круглым столом и, поздоровавшись со мной, стала мне рассказывать, что нынче она упала в обморок; Лев Львович ее лепил, отошел зачем‑то, а она подошла в окну, у нее закружилась голова и она упала, зацепилась за стул и ободрала ногу.
Около Софьи Андреевны лежала палка, и она сказала мне, что у нее на ноге лед, что она совсем почти не может ходить. Но тут же в пылу рассказа легко вскочила и стала мне в лицах представлять свое падение…
Я прошел к Л. Н. Он сидел у себя и читал. Он охрип, но в общем чувствует себя ничего. Он сказал мне;
— Я тогда при вас, должно быть, простудился, когда выпил холодного кефиру, и никак не мог согреться.
