Владимир Лакшин - Театральное эхо
Но даже на памяти моего поколения – в 1950 – 1960-е годы Островский казался устаревшим-ненужным. Режиссеры брали его драматургию как знак и сырой черновик и заполняли своими модерными вдохновениями.
Загадка Островского: о какой загадке Островского может идти речь – загадка Пиранделло, загадка Шекспира, может быть, Чехова – но уж никак не Островского!
Островский – сплошная разгадка, сплошной «ответ», ответ столь ясный, недвусмысленный, прямой – что же его обсуждать? Он даже подсказывает многими своими названиями моральный смысл пьесы («Не в свои сани не садись»). Или недвусмысленно обычивает предмет – социальное положение лица: «Воспитанница», «Бесприданница», «Богатые невесты» и т. п.
Отчего же этот драматург имеет такую упрямую силу возвращения на сцену?
Язык? Ну конечно, музыка! (Цветаева и М. Петровых).
Знание сцены? Ну еще бы! Когда любому актеру удобно, уютно в его роли: все необходимое в тексте – и, как правило, ничего лишнего. Он мастерски приводит и уводит лицо на сцену – точно в ту секунду, как нужно для интереса пьесы.
Но всё это – то, что обнималось холодноватым словом «мастерство».
А вот суть его искусства? Живые лица, характеры – социальные и национальные, общечеловеческие страсти в них.
И оказывается: поверху кипят страсти политики, меняются одежды, люди, взгляды, – устойчивее всего то, что происходит дома, за закрытыми дверями, в домашнем быте.
И здесь две властные могучие силы: любовь и деньги.
У классицистов: любовь и долг (государственное мышление).
Пример или, как модно выражаться, феномен Островского состоит в том, что он живет и возрождается, как ванька-встанька.
Островский отвергал все изощренное, искусственное и неживое в искусстве. Всякое притворство чувств и языка.
Его похвалы: «это правда», «это точно», «это как есть». Он был уверен в поэзии простоты и правды – более того, он был уверен, что это самая трудная на свете вещь и есть. (См. речь о Пушкине).
Не банальность, не стертость.
Цветистость, изощренность, туманность, так обольстительно подкупавшие в завитках, масках и серо-зеленых красках модерна – для него были несносны: он вращал свою художественную линзу, наводя ее на ясность, до полной четкости картинки.
Читая Островского
Для сценария: Шекспир в жабо…
Родившийся четыреста лет назад Шекспир – загадочное лицо английской истории литературы…
Родившийся триста лет назад Мольер – загадочное лицо французского театра…
Островского называли русским Мольером и Шекспиром – всего сто лет прошло, как он умер, – а многое в его судьбе загадка.
Он жил в эпоху, когда от гусиных перьев перешли к стальным, от сальных свечей – к керосиновым лампам и газовым рожкам.
Появилась фотография – в 1880-е годы его самого…
Устрашилов в «Своих собаках» – громила с пафосом, пишущий грозное письмо Мише – не пародия ли на актера Горева?
Бальзаминов – что за характер? Герой русского «авось». Всё думает, как «вдруг» случится что доброе – ходит-ходит, и само собой свалится счастье.
Но робок он крайне, сразу готов отступиться.
Бальзамин – комнатный цветок. Миша Бальзаминов – домашнее растение Замоскворечья.
«Грех да беда» – пьеса никак еще по-настоящему не разобрана. Не ответ ли на идею «самодурства» у Добролюбова – в духе Ап. Григорьева?
Краснов – не самодур: «лавочник», а терпим, над домашними не тиранствует, как Курицын, жену не заставляет себе в ноги кланяться, скорее наоборот. Страдает, любит.
Героиню зовут Татьяна, и у нее есть старшая сестра – не отзвук ли пушкинского имени? «Вторая встреча» с любимым человеком, признание ему – драма, не ее, а мужа (как если бы Пушкин направил свое внимание на генерала).
Татьяна искренна и «проста», любит сердцем, но герой нехорош. Бабаев – «бабник».
После «Грозы» – другой вариант женской судьбы, судьбы замужней женщины.
Здесь – подлинная сила любви у Краснова, а Татьяну разжигает на адюльтер сестрица Жмигулина.
Татьяна честна, «проста», но не трагична; трагичен с его беззаветной и безответной любовью обманутый муж Краснов; Толстой смотрел пьесу и восхищался ею. «Анна Каренина» – снова вариант того же вопроса.
«Доходное место»
Похоже, что в «Доходном месте» Островский нащупывает новый принцип – нескольких параллельных сюжетных интриг, которые должны всесторонне осветить проблему.
Линия Вышневской, ее насильное замужество, ее беззаконная любовь к Любимову, – редкий случай у Островского – фамилия и судьба внесценического лица. Любимов был, кстати, первый (честный) директор Коммерческого суда. Как он кончил? – все это имеет как бы самостоятельный интерес по отношению к судьбе Жадова.
Но… Жадов и Полина, Юлинька и Белогубов, Вышневский и его жена – как бы несколько семей с разными вариантами судеб…
Вспоминается: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Толстой, кстати, внимательный (и восхищенный) читатель и зритель «Доходного места». Кто знает, не подсказан ли в какой-то мере формообразующий принцип «Анны Карениной» Островским?
Достоевский в записных книжках 1872–1875 гг.: «Подпольный человек есть главный человек в русском мире. Всех более писателей говорил о нем я, хотя говорили и другие, ибо не могли не заметить» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 16. М., 1976. С. 407).
Островский тоже пишет о «подпольном» (Карандышев), но для него это отнюдь не «главный человек в русском мире».
Заметки при чтении корректур
«Свои люди»
Большов болен (говорит кто-то в 1-м действии).
Рисположенский – как у второстепенных персонажей вообще – реплика-лейтмотив: «я рюмочку выпью…» Заглушает совесть, но в конце она вроде пробуждается отчасти.
Разговор о засолке огурчиков с женой Большова после самой драматической сцены – вот начало психологического «подводного течения», второго плана.
Действие как бы нарочно замедляется, чтобы взмыть к финалу.
Говорят о солке огурцов, а на уме-то совсем другое, и зритель, как соучастник, чувствует себя вовлеченным.
Наглость Тишки в последнем явлении.
«Бедная невеста»
Мария Андреевна: «Иной просто торгует меня, как вещь какую-нибудь…» (ср. «Бесприданница»).
Встреча Марии Андреевны с Меричем в саду, как в «Акростихе»:
«Для давно желанной встречи в сад пошла она».
«Взбодритъ… чепчик» (д. 1, явл. 7 – поднять, взбить).
Женихи – один у свахи по купечеству – Белугин (потом в «Женитьбе Белугина»).
