Владимир Березин - Виктор Шкловский
Пародии на Шкловского построены на его собственных приёмах — вольных ассоциациях и эффекте монтажа.
К примеру, был такой интересный человек по фамилии Архангельский[135], конторщик, статистик, в царское время сидел в тюрьме по какому-то неясному политическому делу, сблизившись с большевиками. При новой, советской власти стал газетчиком, однако огромное количество его юмористических и сатирических текстов так и ушло с теми временами. От Архангельского остались пародии — так бывает. Чувство стиля у него было удивительное.
Евгения Иванова пишет в предисловии к его сборнику: «Многие из явлений литературы, снова возвращавшихся в неё в 20-х и 30-х годах в обновлённом виде и воспринимавшихся новым читателем как неслыханные художественные открытия, пародисту были давно известны. В короткой фразе Шкловского он без труда угадывал некогда знаменитую короткую строку „короля фельетонистов“ Власа Дорошевича. Не в диковинку ему было и излюбленное Шкловским ассоциативное сцепление мыслей, „культ логической прихотливости“ — он в своё время был внимательным читателем „Опавших листьев“ В. Розанова».
Итак, среди пародий Архангельского есть и та, что посвящена Шкловскому и называется «Сентиментальный монтаж»:
«Я пишу сидя.
Для того чтобы сесть, нужно согнуть ноги в коленях и наклонить туловище вперёд.
Не каждый, умеющий садиться, умеет писать.
Садятся и на извозчика.
От Страстной до Арбата извозчик берёт рубль.
Седок сердится.
Я тоже ворчу.
Седок нынче пошёл не тот.
Но едем дальше.
Я очень сентиментален.
Люблю путешествовать.
Это потому, что я гениальнее самого себя.
Я обожаю автомобили.
Пеший автомобилю не товарищ.
Лондон славится туманами и автомобилями.
Кстати, о брюках.
Брюки не должны иметь складок.
Так же, как полотно киноэкрана.
В кино важен не сценарист, не режиссёр, не оператор, не актёры и не киномеханик, а — я.
Вы меня ещё спросите, что такое фабула?
Фабула не сюжет, и сюжет не фабула.
Сюжет можно наворачивать, разворачивать и поворачивать.
Кстати, поворачиваю дальше.
В Мурманске все мужчины ходят в штанах, потому что без штанов очень холодно.
Чтобы иметь штаны, нужно иметь деньги.
Деньги выдают кассиры.
Мой друг Рома Якобсон сказал мне:
— Если бы я не был филологом, я был бы кассиром.
Мы растрачиваем золото времени, накручивая кадры забракованного сценария.
Лев Толстой сказал мне:
— Если бы не было Платона Каратаева, я написал бы о тебе, Витя.
Толстой ходил босиком.
Босяки Горького вгрызаются в сюжет.
Госиздат грызёт авторов.
Лошади кушают овёс.
Волга впадает в Каспийское море.
Вот и всё»{283}.
«Литературная энциклопедия» позднее сообщала: «Архангельский часто даёт „преувеличивающую“ пародию, метко схватывая слабые места писателей (напр., романтические гиперболы Бабеля или кокетничанье свободными ассоциациями Шкловского)».
Художественный метод Шкловского в частном письме (к Лиле Брик) Эльза Триоле описывала так: «Просмотрела Витину книгу. Не берусь судить серьёзно, но кажется мне, что этот мозаичный стиль по-прежнему результат обыкновенной лени, и блестящие наблюдения, замечания не дают логического развития мысли, а понатыканы, как булавки в подушечку. И лучше всего сказано им самим: „как всегда, то, что недописано, — недописано, недокончено, а книга уходит со станции стола“. Уж если продолжать сравнение, то хорошо бы начальнику станции не отпускать состав не сцеплённым — вагоны налезают друг на друга, сталкиваются, сходят с рельс, тут и крушение недалеко. Конечно, всего этого Вите говорить не надо»{284}.
Но это самое простое — объяснить всё ленью и отсутствием чёткой структуры.
Даже лён, который потом так безжалостно мнут на стлище, не растёт точно по ранжиру.
Сила текста Шкловского именно в этой кажущейся хаотичности, которая делает прозу похожей на стихотворение.
Но и потом он был ревнив к кинематографу (уже снимаясь на телевидении). В конце 1960-х годов он рассказывал Чудакову о поездке в Италию: «Они дали мне сценарий — „Дубровский“. Там дочь Троекурова входит в свою элегантную ванную. И вообще порнография. Я им сказал: если в первых кадрах — тройка, то дальше должен быть слон. Вы не поверите. Они приняли всерьёз. Спрашивают: как вставить слона. Думают: раз такой знающий человек говорит, что надо слона, значит — правда. А ведь умные люди. Де Сантис и тот, что ставил „Они шли за солдатами“[136]. Я думаю, что, когда мы ставим их, получается примерно то же. — Противоречие всегда должно существовать. Вещь вне натяжения непознаваема. Тетива постоянно должна быть натянута. У Козинцева „Гамлет“…»
Тут Шкловский запнулся и Чудаков подсказал:
«— Скучен?
— Да. Скучен. Нужна разнотональность. У Шекспира Дездемона, Офелия умирают как простолюдинки. У Козинцева — однотонность.
„Дон Кихот“ у него тоже однообразен. Из него ушёл юмор. Только одно удачное место, где Дон Кихот отвечает священнику, что дама и священник не могут оскорбить, потому что им нельзя ответить, они невменяемы.
Калатозов снял — давно — „Соль Сванетии“. Фильм запретили. Я сказал: „Дайте мне 500 руб., я исправлю фильм за один день“. Не дали. „Дайте сто“. Не дали. „Пятьдесят“. Не дали. „Хорошо. Я сделаю это даром“.
„Соль Сванетии“ была слишком насыщена. Как соляной раствор. Зритель задыхался. Мы сели и вклеили в неё куски какого-то спокойного фильма о Чечено-Ингушетии. Фильм получился другой. Его разрешили. Калатозов стал режиссёром.
Достоевский верил в неизбежность невозможного. Катастроф и революций. Многие верили — всё будет»{285}.
Увидев фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублёв», Шкловский остался недоволен и заявил, что картина очень плохая, жестокая и невежественная: «Сам Тарковский не лишён способностей, но он очень безвкусен и смело-безграмотен».
В этом была какая-то ревность, но потом он говорил, что Тарковский — наша гордость в кино, и, «получив „Золотого Льва святого Марка“ в Венеции, должен поступить, как юноша Самсон по пути к филистимлянке: тот схватил льва за челюсти и разорвал льва. Это ведь что молодость — возможность стать таким, каким ещё никто не был».
Однажды председатель Госкино Александр Романов вдруг привёл в разговоре довольно длинную цитату из Шкловского. Сам Виктор Борисович был в изумлении. «Это так же удивительно, как если бы ваш кот Федя, которого я люблю гладить по животу, вдруг бы сказал: „А мне не нравится ваша последняя книга…“», — говорил он Лифшицам.
