Джеймс Томсон - Город страшной ночи

Я к северной окраине притек,
            Откуда расходились три пути,
Петляя, словно русла тайных рек,
            Что в темноту готовы отнести.
Сквозил свет смутный в воздухе кругом,
На юге небосвод набух бельмом.

И я поплелся левою тропой,
            Едва ступая, тихо вороша
Листву сырую вялою стопой,
            К земле согнувшись, чуть ли не дыша —
Так беспредельно, страшно я устал,
Так долго по ночам без сна блуждал.

Пройдя немного, различил во мгле
            Я слабое движенье впереди:
Там что-то шевелилось на земле,
            Со стонами пытаяся ползти;
Упорно двигаясь за пядью пядь,
Ползло в свою берлогу подыхать.

Но, поравнявшись с ним, я разглядел,
            Что это человек, — вот он застыл,
Шаги услышав, и привстать сумел,
            Вот голову ко мне оборотил,
Вот ему гневным жестом удалось
Откинуть прядь замызганных волос.

Иссохшее лицо увидел я,
            Глаза, чей взгляд был загнан и убог:
«Что, ты ограбить захотел меня?
            Уж злато не влечет, не мил порок,
Ничто не кружит голову, — ведь ты
Изведал тайные мои мечты?

Считаешь, что я слаб и сдаться рад, —
            Но лишь тебя царапнет этот нож,
Вольется в твое сердце страшный яд
            И ты, лукавый веролом, умрешь.
Плесну из склянки на тебя едва —
И ты тотчас засохнешь, как трава».

Вдруг, тон переменив: «Раскинь умом!
            О, сжалься! Этим только мне владеть.
Не будет толка в поиске твоем,
            Иди лишь по своей дороге впредь:
Ни смертным, ни бессмертным не пройти
Чужой судьбы тернистого пути.

Да знаешь ли всю меру моих бед?
            Вон сзади разветвленье двух дорог:
Оттуда тянется кровавый след —
            Такую я подсказку приберег.
Изранил я о камни плоть мою,
Стенать от боли не перестаю.

Теперь я, наконец, златую нить
            Найду, что мне известна одному
И может этот день соединить
            И прошлый — коль уйдешь ты». Я ему:
«Уйду, когда б сейчас сказать ты мог,
Где скрылся нити золотой клубок».

«Так ты, болван, не знаешь? — хмыкнул он. —
            А я тебя боялся! Нить ведет
Из этой ночи беспросветной вон,
            Сквозь дикие равнины все вперед,
Сквозь лютых лет ужасную длину —
В предел безгрешный, райскую страну.

И вот уж я младенец, чист и мал,
            Играю под присмотром милых глаз,
О, если бы тогда я увидал
            Себя таким, каким я стал сейчас, —
Зарылся б с громким плачем маме в грудь
И долго в ужасе не мог уснуть».

И заново пополз он. Я с лица
            Снял паутинку, прежде чем уйти:
«Начнет все вновь он, избежав конца,
            В предродовую тьму его пути,
В утробе он сокроет естество,
И Рок превратный не найдет его.

Но даже если так, сколь тяжек труд —
            К вратам рождения ползти тебе,
Когда ворота смерти близко ждут!
            Ведь есть закон, коль есть закон в Судьбе:
Небывшему вольно придти всегда,
А бывшему — вновь быть уж никогда».

Темна, сильна теченьем, глубока,
            Порой морскими водами полна,
В тиши бессонной плещет, — та река
            Рекой Самоубийц наречена:
Ведь, что ни ночь, другого горемыку,
Отчаяньем гонимого, без крика
            В забвенье кутает ее волна.

Бросается с перил моста один,
            Как будто движет им угар шальной;
Другого цель — добраться до глубин
            И медленно исчезнуть под водой.
А третий в лодке, в призрачном тумане,
В пустынном смерти ищет океане,
            Оставив мир пустынный за собой.

Так гибнут они все от своих мук,
            Их даже не пытаются спасти,
Гадая вместо этого — а вдруг
            И я приют в воде решу найти,
Когда, устав от боли, нетерпенье
Святое переборет уверенье,
            Что всех нас ждет покой в конце пути.

Коль этот трагифарс приелся нам,
            Зачем им каждый так же увлечен?
Чтоб роль с грехом исполнить пополам;
            Увидеть, чем там следующий сезон
Нас подивит; избавить от кручины
Друзей по поводу нашей кончины.
            Но те, кто дома, — сколь блажен их сон!

Но это все — всего на одну ночь:
            Всего-то ночь мучений переждать.
И вот усталым векам уж невмочь
            Глаза и мозг открытыми держать, —
И мысли, чувства, все твои печали
Во сне нахлынувшем тотчас пропали,
            В том сне, что никому уж не прервать.

Усталый, у колонны я присел,
            К ней прислонившись; лунный свет густой
На площади здесь небольшой кипел,
            Вздымалась справа темнота скалой:
Там был собора западный фронтон,
В утес могучий тьмой преображен.

Перед собором, как я мог взглянуть,
            Больших двух статуй открывался вид:
Лежащий сфинкс, в сплошной тени по грудь,
            И ангел, лунным светом весь облит,
Они, прекрасны формою, светлы,
На фоне не терялись той скалы.

На крестовину голого меча
            Бессонный ангел руки возложил,
Готовый будто поразить сплеча
            Того, что взгляд спокойный устремил
Куда-то вдаль — невидяще упер
В пространство свой завороженный взор.

От тех фигур не отрывая глаз,
            Я вдруг впал в одурь — в это забытье,
Что мантией свинцовой душит нас,
            Сон тяжкий насылая. Но чутье
Внезапно различило резкий звук,
И я от ступора очнулся вдруг.

Разбились оземь с шумом громовым
            Воскрылья ангела — и вот лежат.
Теперь воитель лишь с мечом нагим
            На сфинкса направлял упорный взгляд,
Но тот глядел, все так же отрешен,
Ничем в сем мире не отягощен.

Я погрузился в сон больной опять —
            И вновь дремоту резкий звук прервал:
Остался меч расколотым лежать.
            С воздетыми руками тот стоял,
Беспомощный, — но сфинкс и не моргнул,
Как будто, не смежая век, уснул.

Заснул и я назло делам чудным,
            Но страшный треск потряс меня во сне:
Разбился ангел с шумом громовым,
            И голову слепую в стороне,
У лап чудовища, увидел я,
Недвижного, как центр бытия.

Клонящейся луны свет колдовской
            Соделал храм страннейшей из картин.
Была вся площадь залита луной:
            Обломки ангела, сфинкс-властелин.
Я в величавый всматривался лик —
И бездна приоткрылась мне на миг.