В. Огарков - Алексей Кольцов. Его жизнь и литературная деятельность
Видимо, это первое знакомство с кружком Станкевича произвело сильное впечатление на прасола, что заметно по всем его тогдашним письмам. Философия кружка отразилась на содержании дум Кольцова – произведений, преимущественно написанных вслед за этой поездкой в столицы. Своим стихотворением «Поминки», посвященным памяти Станкевича, поэт поставил прекрасный памятник обласкавшим его друзьям:
Могучая сила
В душе их кипит,
На бледных ланитах
Румянец горит…
Чтоб покончить с вопросом о том, как относился к Кольцову критик, мы приведем небольшие выдержки из писем последнего к Боткину, относящихся к более позднему времени. «Кольцова расцелуй, – пишет Белинский, – и скажи ему, что жду не дождусь его приезда, словно светлого дня… Скажи, чтоб прямо ко мне ехал, нигде не останавливаясь, если не хочет меня обидеть». И затем, по приезде поэта к критику: «Кольцов живет у меня, мои отношения к нему легки, я ожил от его присутствия… Экая благодатная и благородная натура!» После отъезда прасола: «Когда приехал Кольцов, я всех позабыл; я точно очутился в обществе нескольких чудных людей… И вот я опять один, и пуста та комната, где еще недавно так мой милый А.В. с утра до вечера упивался чаем и меня поил!»
Белинский был почти ровесником Кольцова. В это время (1836 год) он слыл уже известностью: его статья в «Молве» – «Литературные мечтания» – наделала шуму. Белинский работал в обоих изданиях Надеждина: «Молве» и «Телескопе»; в последнем была помещена (в 1835 году) сочувственная статья о многообещающем дебюте поэта-прасола – об изданной Станкевичем книжечке стихотворений Кольцова.
Но не в одном кружке Станкевича Кольцов встретил радушный прием: известно, что он был хорошо принят Ф. Глинкою, Шевыревым и многими другими. Глинка с женою вскоре посетил прасола и в Воронеже, о чем Кольцов сообщал с восторгом в письме к Краевскому.
Было, впрочем, и другое отношение к поэту, о котором рассказывает Белинский. Прасолу, конечно, лестно было общение со знаменитостями, но нельзя сказать, чтобы он сильно дорожил им в ущерб своему человеческому достоинству. Он был робок и скромен и не любил выставляться напоказ. Хотя он и разъезжал с друзьями «по знаменитостям», но чувствовал себя неловко, когда его представляли им в качестве «редкости» и таланта. Кольцов был очень проницателен и тактичен: он ясно видел, что одни смотрели на него как на диковинку, как смотрят на какие-нибудь заморские редкости; что другие, снисходя до скромного прасола, в сущности, желали только выказать свое «просвещенное внимание» и не отстать от других. Некоторые смотрели на поэта с плохо скрываемым чувством собственного превосходства и пренебрежения, а иные просто поворачивались спиною. Один знаменитый московский литератор (кажется Надеждин), встретившись с Белинским, сказал ему: «Что вы нашли в этих стишонках, какой тут талант? Да это просто ваша мистификация, вы просто сами сочинили эту книжку ради шутки!» Другие не находили ничего поэтического в манерах, одежде и привычках скромного прасола. В ту пору, когда многие захлебывались от восторга, читая трескучие романы Марлинского, когда находили величайшую прелесть в таких выражениях Бенедиктова, как «мох забвения на развалинах любви», «любовь, гнездящаяся в ущельях сердец», – «знатоков» поэзии простые, задушевные и ясные, как весенняя природа, песни Кольцова не могли удовлетворять. Для таких лиц необходимыми атрибутами поэта являются обязательно —
Всегда восторженная речь
И кудри черные до плеч…
И, понятно, им не мог нравиться подстриженный в скобку, в длиннополой чуйке прасол, слишком походивший по виду на обыкновенного, вульгарного человека. Но если бы эти господа знали, как этот простоватый человек, скромно сидя в уголке на их блестящих собраниях, смотря исподлобья и тихонько покашливая в руку, – как этот прасол отлично видел их собственные недостатки! Как он умел, несмотря на свою необразованность, проницательно угадывать под звоном фраз умственное убожество! Удивились бы сильно они, если бы услышали, с какою иронией говорил и писал о них поэт и как он мастерски очерчивал их спесь и хвастовство… Панаев, которому Кольцов передавал в откровенную минуту свои впечатления о петербургских подобного же сорта литераторах, был изумлен: сколько в этих характеристиках блестело ума, тонкости и наблюдательности…
– Эти господа, – сказал поэт в заключение, с лукавою улыбкою, Панаеву, – несмотря на их внимательность и ласки ко мне, смотрят на меня как на совершенного невежду, ничего не смыслящего, и презабавно хвастают передо мною своими знаниями, пускают пыль в глаза… Я слушаю их, разиня рот, и они остаются очень довольны, между тем я их вижу насквозь… Они на меня совсем как на дурачка смотрят… Вот хоть бы Евгений Павлович Гребенка, – неужели ж я глупее его?
Так «серенький мужичок» Кольцов в разговорах и письмах воздавал должное некоторым своим знакомым. Письма Кольцова, если не принимать во внимание их орфографии, замечательны: в них много ума, наблюдательности; мысль в большинстве случаев выражается ясно и мощно, и читаются они с истинным удовольствием.
Нужно сказать, что кроме знакомых, о которых мы писали выше, Кольцов был в хороших отношениях с Константином Аксаковым и Боткиным. У Аксаковых, среди большого и разнообразного общества, среди дам, интересовавшихся «поэтом-мужичком» и шпиговавших его со всех сторон, неуклюжий и несветский прасол чувствовал себя очень неловко. Еще, пожалуй, неудобнее было его положение у Бакуниных, когда он бывал у них в деревне, в Тверской губернии. Тут было всецело царство философии, область вполне незнакомая поэту; здесь даже женщины, молодые девушки и чуть не младенцы бойко говорили об «абсолютах», «вещи в себе» и «субстанциях», к которым поэт относился с нескрываемой робостью. Был знаком Кольцов и с Чаадаевым, автором знаменитого «Философического письма», из-за которого в 1836 году прихлопнули «Телескоп», оставив Белинского без заработка.
Из Москвы Кольцов поехал в Петербург с рекомендательными письмами и познакомился там вскоре по приезде с Яковом Михайловичем Неверовым, на вечерах у которого бывали Краевский, Панаев, Плетнев и другие. С Краевским, после знакомства у Неверова, Кольцов переписывался до самой смерти, и много писем поэта-прасола хранилось у покойного «Мафусаила» русской журналистики. В отношениях Краевского и Кольцова нет, по нашему мнению, ничего похожего на то «литературное кулачество», о котором постоянно заходит речь при имени покойного журналиста. Краевский всегда в необходимые моменты приходил на помощь Кольцову, – дал денег на выезд из Петербурга в одну из поездок и вообще оказал ему немало бескорыстных услуг.
