Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза
I
23 января, по выстрелу пушки Дома Инвалидов, Париж внезапно узнал, что император в Тюльери. Он прибыл в восемь часов утра, раньше назначенного времени, захватив врасплох двор и столицу. Он, как фельдъегерь, промчался от Вальядолида до Бургоса, и на переезд на почтовых от Вальядолида до Парижа употребил только шесть дней. И в этот раз он возвратился победителем, обратив в бегство врагов и захватив трофеи. До него прибыли в Париж восемьдесят знамен, взятых у испанцев. Однако, на лице его не отражалось радости победителя; он был мрачен, озабочен, раздражителен, гневен. “Нетрудно рассердить его”,[53]– замечает Румянцев, явившийся вместе с другими к императору по его возвращении. Причиной тому было то, что ко всем поводам к неудовлетворению, которые явились у императора в последние дни его пребывания в Испании, прибавились совсем плохие вести из Вены. Он узнал о них тотчас же по приезде. В письме Андреосси, от 15 января, была следующая приписка: “В то время, когда я оканчивал депешу, до сведения моего дошло, что будет объявлена война; нападение назначено на начало марта”. Из этого донесения, которое подкреплялось сведениями, и из других источников было очевидно, что Австрия, уступая страстному желанию начать войну, предупредит применение тех мер, которыми думали ее сдержать.
Итак, Наполеону доносят, что в скором времени ему будет объявлена война – он принимает вызов заранее. Он говорит, что будет вести войну с бешеной энергией и доведет ее до конца. Но она ему ненавистна, ибо отвлекает его от Англии. Страшный гнев, которым он разражается против государства, вынуждающего его к войне на континенте, дает понятие об искренности его усилий предупредить войну. С этого времени Австрия делается главным предметом его ненависти. “Она изводит его”,[54] – пишет Румянцев. Наполеон говорил, что Австрия – его вечный непримиримый враг; что она всегда на его пути; она становится между ним и Англией; ее-то нужно сломить и уничтожить прежде всего. Но гнев его не останавливается на одном внешнем враге. Среди близких к нему людей он чувствует, он инстинктивно ищет виновников создавшегося положения. Конечно, в затруднениях, которые на него обрушились, он прежде всего должен был бы винить самого себя, – вспомнить, что он сам бросил вызов всем законным династиям, нападая хотя и на недостойную династию, но зато и на самую покорную и самую безобидную. Но все-таки, нужно признать, что, кроме недовольства самим собою, он имел право быть недовольным и другими, ибо пользуясь его ошибками и всеобщим утомлением от беспрерывных войн, против него создалась оппозиция даже при собственном его дворе, среди его ближайших советников. Дух критики и осуждения поощрялся теми людьми, которых он возвысил и которые были ему всем обязаны. Ему небезызвестно было, что во время его отсутствия эти люди ради того, чтобы общими силами вести против него интригу, забыли свои личные счеты, что они заранее учитывали его падение, изыскивали основы иного правления и мечтали создать себе, помимо него, положение и будущность; что, наконец, это глухое движение, небезызвестное в Европе, поощряло венский двор не медлить с войной. Не зная, что один из французских сановников простер измену до того, что советовал австрийцам “не давать себя предупредить”,[55] Наполеон догадывался, что между внутренними крамольниками и сторонниками войны за границей существует несомненная связь. В особенности в том, что происходило за последние шесть месяцев, он смутно замечал руку, привычную управлять интригой, плести в ней нить с коварным искусством. Он безошибочно узнал эту руку – и гнев его обрушился на Талейрана.
Известна сцена, которую он сделал 28 января в Тюльери князю Беневентскому в присутствии Камбасереса и Декре. Непрерывно, в продолжение долгих часов, он осыпал Талейрана упреками и оскорблениями. В конце концов, несмотря на то, что он обращался с ним, как с государственным преступником, и заклеймил его этим именем, он ограничился тем, что лишил его обер-камергерского ключа. Он, как безумный, ругался, не имея в виду очень строгого наказания; ибо его правилом было щадить людей, которые оказывали ему содействие в начале его карьеры. Известно и то, что Талейран выдержал бурю с невозмутимым спокойствием, с почтительно покорным бесстрастием, склоняясь, но не падая ниц под карающей десницей. Такое поведение нашло при дворе много поклонников; но никто не был в таком восторге, как старик Румянцев. В России он присутствовал при трех переменах царствования; не раз был свидетелем как первого появления, так и заката блестящих фаворитов; был свидетелем достопамятных падений, и никогда не видал, чтобы немилость переносилась с таким горделивым достоинством.[56]
Устранение Талейрана от дел, как бы справедливо это ни было, не могло не повредить Наполеону в глазах России; там посмотрят на это, как на полный разрыв с идеями умеренности и благоразумия. Император Александр не отнесется безучастно к немилости, постигшей его эрфуртского советника. Вскоре лестные и милостивые слова, произнесенные свыше и переданные через члена русского посольства, дойдут до князя, утешат его в опале и вызовут на тайную переписку, которая окончательно сделает его агентом для сообщения сведений и наблюдений правительствам иностранных государств.[57] Талейран воспользуется своими сношениями с Александром, чтобы усилить его недоверие к Наполеону и способствовать скорейшему отчуждению; он будет вредить Наполеону и непрерывно составлять против него заговоры вплоть до того момента, когда бедствия Франции снова выдвинут его на одно из первых мест, а крупные услуги, оказанные им стране, восстановят его в его правах и титулах, не оправдав его поступков.
На другой день после сцены в Тюльери был бал у королевы Голландской. Единственными иностранцами, которых император разрешил пригласить на бал, были граф Румянцев, престарелый князь Куракин, – новый посланник царя, – князь и княгиня Волконские – русская супружеская чета, проживавшая в Париже. Во время бала император отозвал в сторону Румянцева и Куракина, увел их в одну из зал, смежных с теми, в которых танцевали, и в продолжение трех часов горячо говорил им о положении дел.[58] В следующие дни он несколько раз приглашал Румянцева к себе и завел привычку беседовать с ним каждое утро. Со времени своего возвращения он не терял ни одного случая, чтобы привлечь к себе Румянцева и отличить Куракина, от которого, он торжественно принял верительные грамоты; он беседовал с ними при всяком удобном случае, старался не только отличить их своим вниманием, но и точно определить, на что они способны. Никогда еще Россия не заботила его до такой степени, и главным желанием его было узнать, насколько может он на нее рассчитывать. Исключительно моральной поддержки, которой он просил до сих пор, теперь уже не было ему достаточно. Еще до получения проекта тождественной ноты он решил, что для того, чтобы иметь значение, эта мера явилась слишком поздно. Вопрос, который он ставил себе теперь, был следующий: примет ли Россия участие в войне, которой она не сумела помешать, сдержит ли свои обязательства и будет ли действовать заодно с нами? Чтобы увлечь ее за собой, Наполеон искал для сношений с царем полезного посредника – человека, который был бы способен возвыситься до понимания потребностей настоящего момента и вполне проникнуться ими; который бы мог сказать в Петербурге решающее влияние, восстановить ослабевшую силу союза и вызвать его на энергичную деятельность. Мог ли он надеяться найти нужного ему человека в том или другом из старцев, присланных ему Россией – в аккредитованном посланнике или в министре, который приехал в Париж только на короткое время?
