Антанас Венцлова - В поисках молодости
Осенью состоялся литературный вечер по каунасскому радио, в котором участвовал и я. Этот факт я упоминаю потому, что подобный вечер по тем временам был в диковинку, — кажется, лишь группа «Четырех ветров» недавно устроила свой «поэзоконцерт». Мы, начинающие писатели, собрались в крохотном домике радиостанции на горе Витаутаса, ужасно волновались, встав перед микрофоном, — мы еще не могли привыкнуть к мысли, что радио входит в жизнь, как уже вошли автомобиль, самолет; что и нам со временем придется выступать по радио сотни раз.
В уже знакомом зале консерватории тоже состоялся вечер «самой молодой группы писателей», на котором я прочитал отрывок из повести «Земельная реформа».
Редактор журнала «Начала и подвиги», известный поэт Фаустас Кирша, пригласил меня встретиться и поговорить. В кафе «Метрополь» я увидел за столиком интеллигентного человека в очках, с трубкой в зубах, в белоснежном воротничке и галстуке бабочкой. За столиком сидела и его подруга (о подругах поэтов читатели обычно осведомлены лучше, чем поэты об этом думают), оперная певица красавица Мариона Ракаускайте, и поэт из группы «Четырех ветров» Пранас Моркус[30] (правда, написавший мало стихов), сидел молодой критик Пятрас Юодялис,[31] напечатавший в последнем номере «Четырех ветров» несколько интересных статей, автор «Письма Фаустасу Кирше». Меня встретили по-дружески. Передо мной оказалась чашка кофе (кофе кипел тут же на столике, на спиртовке). Собравшиеся листали антологию европейских поэтов на немецком языке, в которой были помещены переводы стихов Кирши. Поэт не скрывал своей радости — мало кто из наших поэтов тогда удостаивался перевода на иностранные языки.
Вскоре завязалась оживленная беседа. Фаустас Кирша с волнением рассказывал, как трудно в Литве издавать литературный журнал. В своем журнале он печатает в основном критику, но охотно бы помещал и хорошую прозу, и поэзию. Он перешел к моим стихам, похвалил некоторые из них (оказывается, он знаком с обоими моими сборниками) и сказал, что я могу стать хорошим прозаиком, судя по «Земельной реформе». Я краснел — похвала казалась незаслуженной. Фаустас Кирша пригласил меня сотрудничать в его журнале. Он сказал, что хочет наряду с писателями старшего поколения — Креве, Вайжгантасом, Гербачяускасом, Сруогой — печатать и молодых. Я ответил, что у молодых есть свои взгляды, которые не всегда совпадают с мнениями старших писателей, и Кирша усмехнулся, вспомнив о моей давнишней статье, в которой я «раздолбал» Майрониса:
— Что ж, это было искренне… Почему бы не знать старикам, что о них думает молодежь?
Вспомнив свою статью, я покраснел еще больше и промямлил, что считаю ее своей ошибкой.
— Кто из нас не писал того, о чем потом приходилось сожалеть? — сказал Кирша.
Для первого знакомства он написал мне на своей книге стихов несколько слов: «На память о первой встрече на земле — через туман к солнцу». Наверное, потому мне запомнился этот автограф, что он очень уж хорошо выражал всего Киршу.
Мариона Ракаускайте казалась мне удивительно красивой. На ее оживленном, чуть подкрашенном лице сверкали (я ничуть не преувеличиваю — правда, сверкали!) нежные глаза. Тонкая белая рука с браслетом и перстнем изящно держала чашку кофе. Певица говорила глубоким голосом, вставляя английские словечки (она вернулась из Америки). Она поглядывала то на меня, то на Юодялиса; казалось, что она хочет понравиться. И она мне очень нравилась — я впервые видел такую женщину.
Мы непринужденно беседовали о жизни, поэзии, славе. Кирша задумчиво сказал:
— Вот мы живем, мучаемся, пишем, мечтаем… И я подчас думаю, что ведь наступит время, когда нас не будет и всю нашу жизнь втиснут в несколько холодных, равнодушных строк энциклопедии… И это будет конец…
(Фаустаса Кирши давно нет в живых. И, думая о нем, и не только о нем, я с болью вспоминаю эту печальную философию…)
Пранас Моркус говорил о последнем номере журнала Кирши, спорил с певицей о какой-то роли, и казалось, что наш разговор его совсем не интересует.
Когда мы с Юодялисом вышли из кафе, то разговор сам собой зашел о Фаустасе Кирше. Да, поэт — культурный, воспитанный человек. Но я знал, что в его журнале сотрудничать не буду. Меня привлекали другие идеи, другие замыслы. В моем кармане лежала новая книга, которая меня волновала, возбуждала вихрь новых чувств — печали, гнева и протеста. Я чувствовал, что литература — как эта маленькая книжица, на обложке которой был виден костел, провода и повешенный человек, — должна кричать, протестовать против фашизма, против зверств и насилия. Это был сборник стихов Казиса Боруты «Литва крестов», который я только что получил из Риги. Я уже знал наизусть почти весь этот сборник.
«Вышла «Литва крестов» Казиса Боруты, — писал я Жилёнису, — это, по моему твёрдому убеждению, лучший наш поэтический сборник. Сюжеты — трагические события последних дней, с демонической силой воплощенные в слове. Вся наша литературная компания едва не плакала, когда я прочитал одним духом сборник в нашем кружке. Огромное впечатление. Я нисколько не преувеличиваю».
Перед выходом этой книги Казис писал мне: «Моя учеба закончилась. К такому выводу я пришел вчера. Теперь начинаю думать о чистом профессионализме, точнее — о теории литературной техники, о конструктивном реализме… По всей Европе это носится в воздухе». Он упоминал своего нового приятеля — латышского художника Струнке,[32] который нарисовал обложку для его «Литвы крестов».
Стояла осень. Кружились несомые ветром над землей красные, желтые листья. Я снова приехал домой — на свадьбу Забеле. Юозас уже вернулся из армии. Раздобыв где-то котлы и змеевики, он гнал в кухне самогон. Собравшиеся вокруг котлов соседи пробовали крепкий первачок. Пиюс в углу избы прилаживал диковинный аппарат, которого не видывал никто окрест, — детекторный приемник. Приемник примитивный, из наушников раздавались то слова, то музыка. Но каждый, заходивший в избу, рвался к нему и слушал волшебные звуки, льющиеся неизвестно откуда. (На следующее лето на каникулах я видел в Любавасе такую картину. В открытом окне Верхней лавки играло радио, и люди говорили, что это дьявольское наваждение. Но вдруг музыка замолкла, и ксендз начал мессу. Услышав знакомый псалом, бабенки бросились на колени тут же, на рыночной площади, и принялись креститься. Все окончательно убедились в том, что без божьей воли радио работать не будет…)
Свадьба была веселее, чем когда-то у Кастанции. За столом снова сидел жених с ленточкой и веткой руты в петлице. Высокий, худощавый человек с прусской границы, от озера Виштитис. Он громко рассказывал, сколько заработал денег, выкапывая со своего поля камни, которые зимой он возил в Германию через замерзшее озеро. Рядом сидела наша Забеле, юная, с румяным красивым лицом, в фате. Подружки пели песни, от которых Забеле становилось грустно, и она вытирала глаза белоснежным платком. Жукайтис снова говорил речи, соседи и родные, съехавшиеся со всех сторон, ели и пили, в избе кружились пары. Теперь и я, научившись в гимназические времена танцевать, приглашал деревенских девушек, и свою двоюродную сестру Онуте Веливите, приехавшую издалека, с маминой родины. Онуте, нежная, красивая девушка, рассказывала, что собирается уезжать в Америку и там выйти замуж за своего жениха, который сейчас живет в Мариямполе, но тоже отправится с ней в дальние страны…
