Николай Мельниченко - Еще вчера. Часть вторая. В черной шинели
Опомнившись от неожиданности, Куценко хватает меня за отвороты шинели и, бешено вращая ремень с бляхой над головой, орет на весь клуб:
– А-а, суки, матросские лейтенанты! Продали нас, предали!!! – на его губах выступила пена, острые черные глаза совсем безумные, смрад перегара распространяется вокруг. Я стою неподвижно. Сжимаю рукой в кармане шинели тяжелый немецкий фонарик: если меня заденет бляха, – я со всей силы буду бить бесноватого в висок. Мои матросы начали приподниматься, из «десятки» – тоже. Драка нескольких десятков матросов будет мало напоминать детский утренник, остальным тоже будет не до кино…
– Что стоите? Уймите его! – я обращаюсь не к своим, а к матросам «десятки», дружкам Куценко, которые уже изготовились к бою. Они нехотя спохватываются и оттаскивают рвущегося из рук матроса на улицу. Зал постепенно заполняется зрителями. Последним входит Симагин и деловито втискивает свои телеса в узковатое сиденье.
Какой фильм показывали тогда, – почему-то не запомнилось…
Количество ЧП в группе Удовенко уже превышает некоторую критическую величину. Для «разбора полетов» приезжает командир части, мой «крестный» – Глеб Яковлевич Кащеев, и замполит – подполковник Яковлев. Кащеев неделю разбирается со всеми безобразиями, наводит в группе некоторый порядок. На общем прощальном построении Кащеев произносит пламенную речь о выполнении воинского долга, которое немыслимо без дисциплины, о больших и почетных задачах, стоящих перед группой. Матросы, мичманы и офицеры покорены речью, обещают: «Товарищ, командир, дальше все будет хорошо». Он уезжает, оставляя Яковлева в группе.
Но, очевидно, набранные обороты группе уже не снизить. Один матрос пьянствует вблизи, на станции, да так крепко, что просто умирает во сне… Вскоре дюжина самовольщиков из «десятки» оказываются пьяными на танцах в Дарасуне. Там разгорается драка, и они избивают «туземных» парней. Один из них вскоре возвращается на танцы с ружьем. Ружье матросы успевают отнять до начала стрельбы, а избушку, в подполье которой спрятался убежавший стрелок, раскатывают по бревнышкам до основания… А замполита Яковлева чудом спасают мои матросы.
Дело было так. В день Советской Армии замполит сильно навеселе «гулял» по станции. Радушные аборигены пригласили «защитника Отечества» в высоком звании и морской форме за праздничный стол как свадебного генерала. Яковлев дополнительно «принял на грудь», затем ошарашил всех заявлением, что у него украли наручные часы. Хлебосольные хозяева перерыли все в доме и вывернули карманы у всех гостей: часов нигде не было… Неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы сам Яковлев не нашел часы в собственном кармане. Сели опять за стол. После очередного «принятия» совсем уже развеселившийся Яковлев полез под подол к молодой и симпатичной хозяйке дома. Это развлечение почему-то не понравилось ее мужу…
Часа через два мои матросы в темноте случайно наткнулись на почти бездыханного, замерзающего под забором, подполковника. Его так хорошо туземцы отблагодарили за все, что он не мог двигаться и не мог смотреть ни единым глазом. Матросы дотащили подполковника до квартиры Удовенко. Недели две замполит не выходил из комнаты, затем был отозван в Ленинград…
Очень маленькая вставка из длинного будущего. Вскоре, в начале 1956 года, Яковлев, а за ним и Кащеев и ряд старших офицеров были уволены из армии; то есть – «десятка» была практически расформирована, остался только номер и высокий статус. Формально были ликвидированы Строймонтаж-11 и «афонинская» в/ч. Старые же меха «десятки» были наполнены другим вином: возглавили ее командиры Строймонтажа – Шапиро и Чернопятов, забрав с собой всех матросов и офицеров в/ч, где служил и я…
Почти полвека с тех пор моя жизнь связана именно с этой частью —»десяткой», Отдельным монтажно-техническим отрядом ВМФ, затем – УСМР– Управлением специальных монтажных работ.
Время моих матросов расписано почти по минутам, «разлагаться» им некогда, но как сказал классик, «в жизни всегда есть место подвигам». Матросу Изотову за невыполнение задания старшины Квасова перед строем объявляю трое суток ареста. Через день захожу на гарнизонную гауптвахту проверить, как себя ведет арестованный. Он сидел, сыто жмуря глаза, возле большой кастрюли каши. Оказывается, сердобольные повара кормили арестантов сверх всяких норм, – страдает, дескать, человек. А все страдания – длительный сон. Изотова с курортной гауптвахты я забрал и больше арестов с «губой» здесь не применял.
Однажды с вечерней поверки старшина Квасов пришел «без лица».
– Нет, что он мне сказал, Николай Трофимович, – вы не поверите! Он мне, – мне! – говорит: «Что это нас лейтенант и старшина зажали с дисциплиной? Вот такой же лейтенант был в Онохое, так когда ему приставили ребята нож к горлу, он упал на колени и стал просить: «Ребята, буду делать все, что хотите, только оставьте мне жизнь!».
Квасова колотила дрожь, он еле мог говорить. Я налил ему воды и спросил:
– Кто это говорил, Тихон Васильевич?
– Так, Курков же, разве я не сказал?
Курков, здоровенный верзила по пятому году службы, недавно переведенный из Онохоя в мою группу. Я молча одеваюсь и иду в кубрик, до которого было полкилометра молодого леса. Стоит уже глубокая ночь, светит только луна, снега почти нет, мороз – градусов под 30. В кубрике свет приглушен, все матросы уже спят, дежурный шурует печку. Нашел кровать Куркова, тронул его за плечо. Он проснулся сразу, как будто и не спал.
– Поднимайся.
Молча поднялся.
– Одевайся.
Так же молча оделся.
– Иди за мной.
Я вышел из кубрика и пошел обратной дорогой, не оборачиваясь. Сзади, за спиной, все так же молча, следует верзила Курков: я слышу его дыхание. Заходим в комнату. Квасов, уже лежит в постели. При виде Куркова у нас дома, его глаза становятся «квадратными», он просто застывает под одеялом. Я усаживаюсь за стол, жестом предлагаю Куркову сесть напротив. Смотрю ему прямо в глаза, говорю спокойно:
– Ну, расскажи, как ты меня собрался резать.
Курков не выдерживает, отводит глаза и начинает ерзать на табуретке.
– Из-за чего это ты меня собрался резать? Из-за дисциплины? Если ее не будет, то что будет взамен? Будешь и дальше резать? Кого уже?
Вопросы я задаю негромко и с паузами. Время для размышления и ответа на каждый вопрос – есть. Курков уже совсем согнул голову и после каждого вопроса склоняется все ниже.
– Наша вся группа выполняет очень важное задание командования. А ты – чье? Кто велел тебе запугивать командира этой группы?
– Поддерживать дисциплину и порядок мне приказала Родина. А тебе кто приказал расшатывать дисциплину в группе?
