Евгений Ланн - Диккенс
Но развлечением более занятным являлось чтение друг другу рассказов. Эти рассказы надо было придумать, что было более интересно, чем изучать предметы, преподаваемые в академии мистера Джонса. Чарльз увлекся этим занятием. Но главным развлечением мальчиков был школьный театр.
Любовь к театральным представлениям, открывшаяся в мальчике еще в Четеме, и участие его в домашних спектаклях обеспечили ему важную роль в школьных постановках. Он не был рядовым участником школьных спектаклей. Он был режиссером. Но когда решили ставить такую пьеску, как «Мельник и его люди», пришлось обратиться к помощи взрослых. Эту помощь оказал учитель Беверли. Он смастерил мельницу, которая по ходу действия должна была сгореть. Мельница и в самом деле чуть не сгорела. Фейерверк, зажженный режиссером, создал не только иллюзию пожара для очарованных реальностью постановки зрителей, — он вызвал переполох на улице, и испуганные полисмены ворвались в зрительный зал тушить предполагаемый пожар.
По мере того как Чарльз проходил курс наук, необременительный для учеников мистера Джонса, положение семьи Диккенсов улучшилось. Джон Диккенс, правда, не служил больше по морскому ведомству — его уволили через несколько месяцев после выхода из Маршельси, — но теперь он мог избрать себе любую профессию, не теряя полученной пенсии. Пенсия была скромная — три фунта в неделю, но в соединении с заработком, который сулила какая-нибудь профессия, доход мистера Диккенса мог обеспечить содержание семьи.
И мистер Диккенс попробовал свои способности на другом поприще. Он поступил разъездным торговым агентом к виноторговцу. Эта профессия была ему по душе. Теперь мистер Диккенс, любитель без конца болтать за кружкой эля, мог оправдать свое пристрастие к тавернам и к собутыльникам. В тавернах ему в самом деле удавалось продать собутыльникам две-три бутылки вина, и такие успехи его окрыляли. В течение нескольких месяцев разъезжая по городкам и местечкам Мидльсекса, он с гордостью относил себя к числу преуспевающих коммерсантов, одаренных незаурядными способностями.
Но это преуспеяние не было долговечным. То ли мистер Диккенс пристрастился к элю и к переездам из одной гостиницы в другую больше, чем полагалось коммерсанту, то ли он увлекался проповедью верных способов обогащения и забывал о бутылках своего патрона, но постепенно его новая профессия стала угрожать и трехфунтовой еженедельной пенсии. Неудача, впрочем, не сломила его. Он решил перейти к такой деятельности, в которой природные его качества могли бы найти применение. Он решил стать газетным репортером.
Закончив свое образование в академии Веллингтон Хауз к пасхе 1827 года, Чарльз вернулся домой и нашел семью отнюдь не в таком положении, чтобы ему можно было помышлять о дальнейшем образовании. Он был старшим сыном, отец теперь смотрел на него как на помощника, и пятнадцатилетний помощник должен был искать профессию.
Это было нелегко. Только два года назад произошел знаменитый крах многочисленных банков; много сотен мелких предприятий обанкротилось, и безработица снова резко возросла. Последствия этого кризиса еще не изгладились. Подросток выходил в жизнь в ту пору, когда и взрослому, получившему образование не столь поверхностное, какое получил Чарльз у мистера Джонса, трудно было найти работу.
Пятнадцатилетний Чарльз закончил свое школьное образование. Никогда больше ему не придется учиться систематически. В будущем ему уготовано немало сил, а еще больше нервов, вложить в дело народного образования, но сам он, Чарльз Диккенс, не воспользуется благодеянием, которое дает наука каждому, даже самому бездарному, его соотечественнику, имеющему возможность продолжать обучение в колледже и в высшей школе. Чарльз Диккенс отныне предоставлен самому себе в выборе путей и средств, которые могли бы удовлетворить его тягу к знанию. У него нет и не будет ни руководителей, ни даже советников для ориентировки среди отраслей знания. Он будет метаться от одной отрасли к другой, без компаса, лишенный нередко элементарных сведений в некоторых из них. Из академии Веллингтон Хауз, из никуда негодной школы, он вступил в иную школу — в живую жизнь.
Может быть, именно в конторе атторни — английского адвоката — живая жизнь представала перед каждым во всей своей откровенной наготе. Поистине только молодость Чарльза, его жизнерадостность и его веселая энергия помогли ему не стать ипохондриком и мизантропом у мистера Блекмора.
К мистеру Блекмору, владельцу адвокатской конторы, найден был через знакомых «ход» мистером Джоном Диккенсом, и Чарльз поступил в контору «Эллис и Блекмор» одним из младших клерков.
10. Школа жизни
У него был уже жизненный опыт. После Четема он видел бедноту Кемден Тауна, он видел заключенных Маршельси, в своих блужданиях по Лондону после приезда из Четема он наблюдал толпу гигантского города. А затем ему пришлось пережить самые тяжелые месяцы во всей его, столь еще недолгой, жизни — кабалу у Лемертов.
Жизненный опыт у него был. Если школьные годы ничего не прибавили к этому опыту, то, во всяком случае, ничего не отняли. Но очень скоро после того, как Чарльз уселся на табурет клерка в конторе атторни в Грей'с Инне, он понял, сколь мало он узнал о жизни и о людях за свои пятнадцать лет.
Мистер Блекмор не был выдающимся адвокатом. Но все же в его контору длинной вереницей шли клиенты. Большинство из них были небогаты, совсем небогаты.
Перед младшим клерком открывался совсем новый мир. Эти бумаги — им не было числа, — которые он должен был переписывать, шедшие по конвейеру в судебную машину, где они бесследно исчезали, эти юридические документы носили замысловатые названия, не только отечественные, но и латинские. Но каждая из бумаг с загадочными латинскими и отечественными названиями, вроде «первоначальный приказ» «capias», «breve», «атторнийская гарантия», «subpoena» и т. д., открывала больше, чем мог прочесть в ней рядовой переписчик.
Бумаги, лежавшие на его конторке, раздвинули перед ним занавес, за которым скрыты были от него реальные интересы людей, их страсти, их обиды, их пороки, их заботы и подлинные их горести. Чем больше Переписывал Чарльз эти сухие, лаконичные, сугубо формальные манускрипты, тем ближе он подходил к самым истокам человеческого поведения и тем полней обнажались перед ним самые рудиментарные основы этого поведения.
Пятнадцатилетний мальчик внезапно соприкоснулся с отражением на безличном юридическом языке простейших и всеобщих страстей и свойств — алчности и возмущения несправедливостью, стяжательства и беззащитности, лживости и доверчивости, цинической жестокости и беспомощности.
