Петр Куракин - Далекая юность
— Где эти телеграммы? — быстро спросил одевающийся Чухалин.
— А начальник почты все телеграфные ленты забрал и убежал на квартиру к Молотилову.
Чухалин, осторожно накрыв одеялом разметавшегося на постели Яшку, выбежал на улицу.
По дороге он забежал к Беднякову, Булгакову и еще к нескольким большевикам. Одни из них двинулись к дому Молотилова, другие — на завод.
Минут через пятнадцать тревожно загудел заводской гудок. Из уцелевших цехов рабочие высыпали во двор, к заводу бежали из поселка. Под людским напором открылись двустворчатые тяжелые заводские ворота.
Кто-то принес несколько пустых ящиков из-под снарядов. Бедняков легко вспрыгнул на них; толпа притихла.
— Товарищи! — крикнул Бедняков. — Вчера в Петрограде свергнуто самодержавие. Кровавый царь отрекся от престола. Сегодня утром пришли телеграммы о событиях в Питере, Почтарь Воробьев, Молотилов и другие господа хотят скрыть от нас эти телеграммы! Все они сейчас собрались на квартире у Молотилова. Революцию скрыть нельзя, товарищи!
Толпа, повинуясь кому-то невидимому, двинулась к воротам. Рабочие выходили и сами строились в ряды. Передние двинулись, и сразу зазвучала песня:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног…
А где-то в середине колонны родилась новая:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе…
У дома Молотилова уже стояла большая толпа рабочих; они пришли раньше, вместе с Чухалиным и Булгаковым.
— Товарищи, главное, — спокойствие! Спокойствие, товарищи!
Бедняков и еще несколько человек, раздвигая толпу, поднялись на крыльцо. Вскоре в дверях молотиловского дома показался огромный, страшный в ярости, кузнец Чугунов. Он, как котенка, тащил за шиворот почтаря Воробьева. В сопровождении рабочих вышел бледный Молотилов и вслед за ним жандармский ротмистр. При виде их толпа заревела: «Давай их сюда!.. Хватит, поцарствовали!.. Смотри, какое рыло у жандарма… Наверно, уже и дрожь прохватила». Действительно, вид представителей власти был жалок. Ротмистр только бормотал: «Служба ведь, братцы! Все возьмите, братцы…»
Но его уже не слушали. Бедняков размахивал над головой листками телеграмм.
* * *Яшка очнулся только на третий день, бледный, с темными, коричневыми тенями в глазницах. Еще боясь открыть глаза, он лежал и слушал, как кто-то тихо ходит по комнате, осторожно передвигая мебель, и, наконец, тихонько позвал:
— Мама!..
Шаги смолкли. Яшка открыл глаза, увидел прямо перед собой стенку с какими-то незнакомыми обоями, часы-ходики и фотографию в резной рамке; эти вещи он тоже видел впервые. Он захотел приподняться и не смог. Все тело было словно привязано к постели сотнями невидимых веревочек, которые больно и глубоко врезались в кожу. Яшка выдохнул: «Пить!» и, когда почувствовал на губах холод кружки, вспомнил все…
Его выходила Марфа Ильинична Алешина. Три дня назад чудом спасшийся от смерти Павел Титович, трясущийся, мертвенно-зеленый, принес Яшку от Чухалина и, положив на свою кровать, сел, обхватив голову руками.
— Настасья… погибла, — хрипло объяснил он матери. Старуха ахнула, прислонившись к дверному косяку, и долго смотрела на Яшку печальными, глубокими, какие только и бывают у очень сердечных старух, глазами. Потом, уже спокойно подойдя к кровати, она медленно провела рукой по жесткой, шершавой Яшкиной щеке и, сердито нахмурившись, сказала сыну:
— Чего панихиду развел? А еще мужик. Ступай-ка наколи дров: с утра печь не топлена.
Павел, ошалевший от такого спокойного тона, послушно встал и ушел; только тогда Марфа Ильинична разрыдалась, беззвучно шевеля мягкими ввалившимися губами и вытирая щеки краешком передника. Ей было жаль всех: и Настасью, и вконец осиротевшего Яшку, и одинокого сына, и себя, наконец, потому что, если вспомнить, — что за жизнь была! Скоро уже и помирать, а оглянешься — и пусто позади, будто и не прожито шестьдесят пять лет на земле…
Очнувшись, Яшка недоуменно оглядел комнату мутными, пустыми глазами. Он не сразу сообразил, где он сейчас и как попал сюда. Постепенно он начал узнавать вещи: и эти часы-ходики, и фотографии в рамке на стене, и старомодный пузатый комод, на котором стояли в вазочке ломкие бессмертники.
И тогда в памяти вспыхнуло увиденное там, на заводском дворе. Поднеся ко рту руки, Яшка сдавленно закричал и не услышал своего крика. Из соседней комнаты вышла Марфа Ильинична; у нее шевелились губы, — очевидно, она что-то говорила, стараясь удержать бьющегося на кровати Яшку. А он снова потерял сознание.
Несколько дней Яшка пролежал, отвернувшись к стене. Его заставляли есть — и он ел нехотя, с трудом. Закрывая глаза, он снова представлял себе мать, ее усталое бледное лицо со скорбными складками в уголках рта. Временами ему казалось, что мать здесь, в комнате, и он быстро вскакивал. Нет, это Тит Титович осторожно входил в комнату и, увидев вскочившего Яшку, махал руками: «Лежи, лежи, я на секундочку, в комод только загляну». Из комода брали вещи и меняли на продукты — для Яшки… Мальчик, конечно, ничего этого не знал. Отвернувшись к стене, он беззвучно плакал, кусая уголок наволочки. Наплакавшись вдоволь, Яшка словно бы ожил. Вечерами, когда собиралась вся семья, он жадно слушал, о чем говорили взрослые, стараясь не пропустить ни одного слова. Пытался представить себе по этим разговорам, что происходит на заводе, и не мог. Поэтому его еще больше тянуло туда, к ребятам, к Чухалину.
Разговоры были разные. Тит Титович, словно бы помолодевший, хрипло смеясь, рассказывал о митинге на площади перед заводом. Он то и дело хитро подмигивал Яшке, порой вставляя соленое словцо, и Марфа Ильинична замахивалась на него тряпкой.
— Не болтай перед детьми, безбожник.
Постепенно Яшка уже начал представлять себе, что творилось за стенами этого маленького домика, ставшего ему родным…
Еще там, перед домом управляющего заводом, Молотилова, люди, узнав о революции, плакали, обнимались, смеялись; будто весной повеяло в этот холодный и серый февральский день. Там же выбрали новую рабочую власть — Совет рабочих депутатов. Разноголосно, перебивая друг друга, выкрикивали фамилии, поднимали руки и снова смеялись, выпихивая на крыльцо первых своих депутатов.
В Совет, как узнал Яшка, было избрано одиннадцать человек. Из них шесть большевиков, в том числе Бедняков, Пушкин и Чухалин.
На другой день был избран первый легальный заводской комитет. Председателем его стал Павел Титович Алешин.
