Михаил Филин - Ольга Калашникова: «Крепостная любовь» Пушкина
А Параша из «Домика в Коломне», «девица без блонд и жемчугов», в «наряде простом», — просто вылитая «белянка черноокая»[127]:
Была, ей-ей, прекрасная девица:
Глаза и брови — тёмные как ночь,
Сама бела, нежна, как голубица…
В правленом беловом автографе имеется иной вариант последнего стиха:
[Как снег] бела, нежна как голубица…
Через десяток строф — важное, и снова как будто списанное с «белянки», дополнение к портрету Параши:
Из-за ушей змиёю кудри русы…
К тому же «простая, добрая» Параша бойка, обходительна с мужественным полом и питает слабость к пению:
И пела: Стонет сизый голубок,
И Выйду ль я, и то, что уж постаре,
Всё, что у печки в зимний вечерок[128]
Иль скучной осенью при самоваре,
Или весною, обходя лесок,
Поёт уныло русская девица…
VII. Завершим тенденциозное обозрение стихотворением «Я думал, сердце позабыло…» — ещё одним возвращением, по части архитектоники родственным пушкинскому шедевру «Я помню чудное мгновенье…» (1825).
Первый вариант произведения создан вскоре после приезда поэта из Болдина в древнюю столицу, во второй половине января 1831 года[129]. По логике вещей, этим строчкам должно было предшествовать некое rendez-vous, романтическое свидание, однако такого эпизода в биографической хронике Александра Пушкина не зафиксировано[130]. Высказано мнение[131], что набросок адресован не какой-то «неизвестной девушке» (так иногда сообщается в комментариях), а вполне конкретной особе — Ольге Калашниковой[132]. Это мнение и нам кажется довольно правдоподобным.
В трудночитаемом черновике послания можно разобрать такие, к примеру, стихи:
Я думал — сердце позабыло
Способность лёгкую страдать
Я говорил: что прежде было
Тому во век уж не бывать
Уснули тайные печали
Смирились пылкие <?> мечты
И вот опять затрепетали
И предо мной явилась ты[133]
Полу<?> <расцветшая> <?> [младая]
Блеснуть готовая в ти<ши>…
Тут же — пробы более интимной интонации и напоследок многозначительная хронотопическая вешка:
Тогда ли милая тогда ли…
Я говорил: остыло…
Была явиться ты должна…
Как ангел прелесть молодая
[Полурасцветшая в тиши]…
В данном случае «тишь» — антитеза «улиц шумных» (III, 194), города. «В тиши» всё некогда началось: там «милая» «полурасцвела». На круги своя, в «тишь», где «милая» сызнова «блеснуть готова», всё и возвратилось.
А далее идут строки не совсем «платонические» — пограничные, почти чувственные, резонно исключённые впоследствии, при переадресовке стихотворения, из беловика:
Гляжу предаться не дерзая
Влеченью томному души…
У лирического героя главное уже произошло раньше, «прежде было». И поэтому не нужны здесь и сейчас сакраментальные осадные хлопоты — селадону предстоит сделать только один шаг к «милой», чтобы вернуться от томного наваждения к вожделению, от бесплотного эротизма к status quo…
Сдаётся, что в Болдине Александр Пушкин «дерзнул» и подобный шаг вспять сделал[134]. И холерной осенью 1830 года барин и крестьянка Ольга волшебным, казалось, образом перенеслись на пять-шесть лет назад, в сельцо Михайловское; отчасти даже прониклись былыми настроениями.
И вот опять затрепетали…
Эти «неостывшие» настроения эхом отразились в некоторых пушкинских произведениях. Присутствие в них Ольги Калашниковой, преображённой творческим актом художника, представляется или очевидным, или весьма вероятным.
Однако воссоздать в подробностях психологическую атмосферу беззаботного «крепостного романа» любовники не смогли, да, по-видимому, не очень-то и пытались. В «чудной стране грязи, чумы и пожаров» (XIV, 114, 416) они сполна воспроизвели разве что прежний «младой и свежий поцелуй».
Александр Пушкин увлёк свою давнишнюю подругу в изменившуюся реку. Сам он ходил в женихах, был без пяти минут супругом — и мечтал об обладании Natalie с Никитской. А узнавшей эту новость Ольге надлежало не только щеголять маской нежной Эды, тайком ревновать и горевать об ускользающем курчавом барине, — но и думать о собственном завтрашнем дне, о скором закате, обо всех Калашниковых, родителях и братьях.
А коли нет на свадьбу уж надежды,
То всё-таки по крайней мере можно
Какой-нибудь барыш себе — иль пользу
Родным да выгадать…
Отец мудр, он души в ней не чает и худого не присоветует. И быть вечно ждущей увядающей «белянкой» ей не хотелось. Так что в господский «печальный замок» (XIV, 115, 417) наведывалась меняющаяся, деловитая Ольга: довольствуясь настоящим, она не упускала из виду и будущее. Там за неё — и, конечно, за родню — должны предстательствовать и месяцы пылких страстей, и могилка младенца Павла.
«…Не хочу быть чёрной крестьянкой,
Хочу быть столбовою дворянкой»
В общем, болдинская «реконструкция» михайловского сюжета оказалась метафорой прощания.
В Болдине Александр Пушкин дал клятвенное обещание «всегда делать милость» (XIV, 165) семейству Калашниковых. Для Михайлы и остальных эти слова барина были пределом мечтаний: они обрели заступника.
Погашение долгов перед Ольгой началось уже 4 октября 1830 года, то есть вслед за посещением местного погоста. И началось сразу с самого дорогого (после, естественно, женитьбы) подарка, который мог преподнести помещик своей крепостной. «Господин 10-го класса Александр Сергеевич Пушкин» составил — вероятно, не без участия нашей героини[135] — «домовую отпускную». В документе значилось, что «дворовая девка Ольга Михайловна дочь Калашникова» отпускалась им «вечно наволю»[136]. Данную бумагу поэту предстояло согласовать с Надеждой Осиповной Пушкиной, которой принадлежало семейство Калашниковых[137]. После материной конфирмации бесценную грамоту надо было препроводить обратно, в Лукояновский уездный суд, для завершения всех формальностей.
