Валентин Стариков - На боевом курсе
Мы с сигнальщиком быстро поднялись на мостик и осмотрелись. Чистый, прохладный морской воздух сразу подействовал на меня одурманивающе. Закружилась голова, и потемнело в глазах. Такое состояние продолжалось первую минуту. Я быстро пришел в себя. Была в этот вечерний час редкая тишина, едва заметная зыбь слегка качала лодку с борта на борт, и вода с тихим, спокойным журчанием перекатывалась через носовую и кормовую палубы. Стоял полный штиль. Небо без единого облачка, украшенное мириадами ярких звезд, было озарено луной. Лунная дорожка, начиная на горизонте свой зримый человеческим глазом путь, пересекала морскую гладь и бежала прямо к лодке, разлившись бледным светом по темнозеленому, сырому корпусу корабля. Ночь выдалась светлая, воздух прозрачный и слегка морозный. Резко очерчивался горизонт, как четко отбитая граница между морской и небесной стихиями. Одним словом, была одна из тех редких ночей, которые являются украшением нашего Заполярья. Нам казалось, что никогда мир, в котором мы живем, не был таким прекрасным, каким мы ощущаем его сейчас, после только что пережитых испытаний. Хотелось жить, очень хотелось жить! И каждый, кто выходил на мостик, не мог удержаться от восклицания — «Как хорошо! Какая чудесная погода! Какой замечательный вечер!»
— Такой вечер даже наш Захарыч непрочь провести в обществе интересной девушки, — шутливо проговорил Зубков, заметив, что Тюренков, которого часто называли «Захарычем», вслед за другими тоже поднялся наверх. Тюренков не слышал замечания Зубкова и поэтому, когда все громко рассмеялись, зная его женонеприязнь, он даже не обратил на это внимания. Смычков, которому так же, как и всем, не хотелось уходить с мостика, попросил разрешения отстоять верхнюю вахту, дублируя вахтенного офицера.
— Сегодняшний вечер, — сказал он, — мне напоминает один киевский вечер, когда я впервые объяснился в любви девушке, которая потом стала моей женой.
— Вот и понадейтесь на такого, с позволения сказать, вахтенного офицера. Он, вместо того, чтобы думать о безопасности корабля, облокотится на поручни и, вознеся свои взоры на луну, предастся воспоминаниям, — вполголоса заметил Щекин. Оба друга громко рассмеялись, живо представив Смычкова в позе мечтателя.
Наверх поднялись Мартынов и Иванов. Отдав должное погоде, они закурили и подошли ко мне. Мартынов поинтересовался, видно ли сейчас берег противника? Я показал ему на горизонт, в южной части которого на светлом небосклоне отчетливо вырисовывалась длинная, темносиреневая, тающая в ночной дымке зубчатая стена высокого скалистого берега противника.
— Вот эту ложбину видите? — спросил я, показывая рукой на приметный с моря вход в Петсамо.
— Видим, — ответили оба.
— Так вот, это и есть тот самый фиорд, в котором мы побывали. Сейчас мы от него в двадцати пяти милях.
— Мы еще вернемся к этому берегу? — спросил Мартынов.
— Конечно, вернемся, только в другой раз.
— Товарищ командир, — вдруг обратился ко мне мичман Иванов, — когда мы оказались на опасной глубине и получили очень большой диферент, я подумал, что нам уже крышка…
— Почему? — спросил я.
— Да очень просто: в нашем отсеке на моих глазах корпус так вдавился внутрь, а крышка провизионки так выпучилась, что я невольно съежился и закрыл глаза, а Матяж так тот просто сказал: «Ну, отпахались, мичман»…
— А потом что было?
— А потом что?.. Известно, — о чем-то раздумывая, продолжил Иванов, — война есть война, быстро примирились и приготовились ко всему…
— Почему же вы не доложили мне о состоянии вашего отсека? — строго спросил я, вспомнив о том, что по докладу Иванова в отсеке все было в полном порядке.
— Да я не хотел, товарищ командир, чтобы в других отсеках услышали. Это, по-моему, могло плохо повлиять на настроение других…
Иванов был абсолютно прав. Он, забывая о себе, думал о своих товарищах, заботился о сохранении высокого морального состояния экипажа в такой ответственный момент, когда самообладание каждого человека играет важную роль в спасении корабля. В тоне его голоса, когда он докладывал мне в отсек, я не уловил тогда ни одной тревожной нотки.
Мартынов, слушая Иванова, поморщился, будто хотел сказать: «Не дай бог еще раз попасть в такую историю».
Я похвалил Иванова. Действительно, под самым большим забортным давлением находился первый отсек, и там с минуты на минуту могло продавить корпус лодки.
— Все кончилось удачно, — говорю я Иванову.
— Удачно, — соглашается он и продолжает: — А сеть-то я слышал своими ушами; Мы все время натыкались на нее. В отсеке у нас было тихо, и так отчетливо слышалось, как тросы терлись о корпус.
Закончив свой рассказ, Иванов присел на корточки и, спрятав голову под козырек мостика, раскуривал погасшую толстую махорочную сигару.
— Ну, а вы как себя чувствовали? — спрашиваю Мартынова, который стоит, поеживаясь от прохладного ночного воздуха, и смотрит в сторону горизонта, освещенного луной.
— Я? — переспрашивает Мартынов. Очевидно, мой вопрос был для него неожиданным. — Признаться, — я чувствовал то же, что и все. Через переговорную трубу я слышал, что делалось в отсеках, как вы сказали, что если не удастся прорваться — взорвем корабль, — тут он перестал улыбаться.
— Ну, и что же?
— В этот момент я подумал… — он сделал короткую паузу, — хорошо бы сейчас в последний раз повидать своих близких, а потом, если уж и погибать, то так, чтобы враг навсегда запомнил нас.
— Идите, друзья, отдыхать. Вам скоро на вахту, — посоветовал я Иванову и Мартынову. Они спустились вниз. Мало-помалу с мостика все удалились. Остались мы с помощником да вахтенный сигнальщик — старший матрос Федосов. Мне так же, как и другим, не хотелось покидать мостик, надо было спокойно осмыслить события минувшего дня.
Приказав дать радиограмму о выполнении задачи, я отошел в кормовую часть мостика и погрузился в размышления.
Герои сегодняшнего дня с честью выполнили свой воинский долг. Очень ответственное боевое испытание явилось проверкой высоких моральных качеств людей и их умения решать сложные боевые задачи. Такой коллектив, как наш, многое сможет сделать в этой войне. Важно лишь мне как командиру оказаться на высоте, суметь использовать воинское мастерство, моральные силы, боевой порыв маленькой дружной семьи подводников. А для этого нужно много работать над собой, критически относиться к своим ошибкам, продумывать их, внимательно изучать опыт других командиров.
Мои размышления были прерваны докладом радиста о том, что в наш адрес пришла телеграмма командующего флотом — приказано немедленно возвращаться в базу.
